– Еще слишком рано, – сказал Лабрус, – к тому же ты знаешь, что люди прячутся по домам, когда что-то случается. И сегодня вечером мы будем играть перед десятком зрителей.

Он заказал яйца под майонезом и с маниакальным видом растирал желток в соусе. Он называл это «делать салат “мимоза”».

– Я предпочитаю, чтобы это раз и навсегда решилось, – сказал Жербер. – Что за жизнь – каждый день говорить себе: это случится завтра.

– И все-таки это выигранное время, – заметила Франсуаза.

– То же самое говорили во время Мюнхена, – сказал Лабрус, – но я полагаю, что это была глупость. Оттяжка ничего не дает. – Он взял стоявшую на столе бутылку божоле и наполнил стаканы. – Нет, такие увертки не могут продолжаться до бесконечности.

– А почему бы и нет, в конце-то концов, – заметил Жербер.

Франсуаза заколебалась.

– Разве не лучше все что угодно, только бы не война, – сказала она.

Лабрус пожал плечами.

– Я не знаю.

– Если здесь станет совсем уж скверно, вы могли бы сбежать в Америку, – сказал Жербер. – Вас наверняка там примут, вы уже известны.

– И что я там буду делать? – спросил Лабрус.

– Я думаю, что многие американцы говорят по-французски. И потом, ты выучишь английский, поставишь свои пьесы на английском, – сказала Франсуаза.

– Мне это будет совсем неинтересно, – отвечал Лабрус. – Какой смысл может иметь для меня работа в изгнании? Чтобы стремиться оставить след в мире, надо быть солидарным с ним.

– Америка – это тоже мир, – возразила Франсуаза.

– Но он не мой.

– Он станет таким в тот день, когда ты примешь его.

Лабрус покачал головой.

– Ты говоришь, как Ксавьер. Но я не могу, я слишком вовлечен в этот.

– Ты еще молодой, – сказала Франсуаза.