– Чего бы вам хотелось? – спросил Пьер.

– Ничего мне не хотелось бы, – холодно отвечала Ксавьер. – Я говорю то, что есть.

Все повторялось сначала. От Ксавьер снова тяжелыми волнами исходила едкая, как кислота, ненависть; бесполезно было искать защиты от этого мучительного укуса, оставалось лишь терпеть и ждать, но у Франсуазы уже не хватало сил. Пьер не был таким покорным. Ксавьер его не пугала.

– Почему вдруг вы нас возненавидели? – строго спросил он.

Ксавьер разразилась пронзительным смехом.

– Ну нет, вы не станете опять начинать все сначала! – сказала она. Щеки ее пылали, губы судорожно сжались, казалось, она была в полном отчаянии. – Я провожу свое время не в ненависти к вам, я слушаю музыку.

– Вы нас ненавидите, – повторил Пьер.

– Вовсе нет, – отвечала Ксавьер. Она перевела дух. – Я не в первый раз удивляюсь тому, что вы находите удовольствие, глядя на вещи снаружи, словно это театральные декорации. – Коснувшись своей груди, она продолжала с пылкой улыбкой: – А я, я из плоти и крови, понимаете?

Пьер бросил на Франсуазу расстроенный взгляд, задумался, потом, казалось, сделал над собой усилие.

– Что случилось? – примирительным тоном спросил он.

– Ничего не случилось, – отвечала Ксавьер.

– Вы сочли, что мы образуем пару, – сказал Пьер.

Ксавьер посмотрела ему в глаза.

– Вот именно, – высокомерно произнесла она.

Франсуаза стиснула зубы, ее охватило свирепое желание ударить Ксавьер, растоптать ее. Она не один час терпеливо слушала ее диалоги с Пьером, а Ксавьер отказывала ей в праве обменяться с ним малейшим дружеским знаком! Это было слишком, так не могло продолжаться: она не станет больше этого выносить.

– Вы крайне несправедливы, – сердито сказал Пьер. – Если Франсуаза опечалилась, то из-за моего поведения в отношении вас. Я не думаю, что таковы отношения пары.

Ничего не ответив, Ксавьер наклонила голову вперед. За соседним столиком встала молодая женщина и начала хриплым голосом декламировать какое-то испанское стихотворение; воцарилось глубокое молчание, и все взгляды обратились к ней. Даже не понимая смысла слов, присутствующие были до глубины души захвачены ее страстной интонацией, ее лицом, преображенным волнующим пылом; стихотворение говорило о ненависти и смерти, быть может, и о надежде, и в этих всплесках и жалобах представала истерзанная Испания, и это находило отклик во всех сердцах. Огонь и кровь прогнали с улиц гитары, песни, яркие шали, цветы белоуса; танцевальные дома рухнули, и бомбы разорвали наполненные вином бурдюки; в теплой сладости вечеров скитались страх и голод. Песни фламенко, пьянящий вкус вин – все это было лишь похоронным воспоминанием об умершем пошлом. На мгновение Франсуаза, не отводя глаз от красных трагических губ, погрузилась в эти скорбные образы, которые пробудило суровое заклинание; душой и телом ей хотелось бы присоединиться к этим призывам, к этим сожалениям, прорывавшимся в таинственных звуках. Она повернула голову. О себе самой она могла больше не думать, но не забывала о сидевшей рядом Ксавьер. Та уже не смотрела на женщину, она устремила взгляд в пустоту; сигарета тлела в ее пальцах, и огонек почти касался ее кожи, а она этого вроде бы не замечала. Казалось, она пребывала в истерическом экстазе. Франсуаза провела рукой по лбу; она была в поту, атмосфера стала удушающей, и внутри у нее мысли пылали огнем. Это враждебное присутствие, которое только что обнаружилось в улыбке безумной, становилось все более близким, и не было возможности избежать его ужасающего разоблачения; день за днем, минуту за минутой Франсуаза уклонялась от опасности, но теперь все сбылось, она наконец наткнулась на то непреодолимое препятствие, которое под неопределенными формами предчувствовала с самого раннего детства: в маниакальном наслаждении Ксавьер, в ее ненависти и ревности воплощался скандал столь же чудовищный, столь же неотвратимый, как смерть. Рядом с Франсуазой и вместе с тем независимо от нее существовало нечто вроде приговора без права на помилование: возвышалось свободное, безусловное, непримиримое чужое сознание. Это было полнейшим отрицанием, как смерть, вечным отсутствием и вместе с тем волнующим противоречием. Такая бездна небытия могла стать воплощением существования для себя самой и заставить существовать себя во всей полноте; весь мир поглощался ею, и Франсуаза, навсегда лишавшаяся мира, сама растворялась в этой пустоте, бесконечные очертания которой не могли определиться ни словом и ни каким-либо изображением.