— Со всей земли, везде побывал.

— Уж и везде?..

— Много… Ты ведь ничего не знаешь, как я ушел?

— Где знать. Все порешили, что ты утоп аль разбился: часто больно на Денежкин бегал… Косточки твои искали, нигде не нашли. Думали, что птица поклевала и зверь разнес.

— А я вот жив.

— Жив, да уж ты ли это?

— А кто же?

— Может, другой какой пришел да и сказал: я Ерошка…

— Хочешь, я всех в деревне по именам назову. Куда ты ключ прячешь, я и это знаю, а чужому как знать?

— Да ты, ты, вижу сама… Обасурманился только, может, и зелье куришь?

— Курю… Можно в избе?

— Да я тебе и во дворе не дам, иди в огород! Ох греховодник, ох распутник! Аду тебе мало.

— Не страдай за меня, тетушка Серафима! Я ведь, а не ты в ад пойду. Да мы и там устроимся.

— Осатанел парень, совсем осатанел, да если ты завтра на улицу покажешься, да если заговоришь так же, — не живи тогда тетушка Серафима… ложись в гроб живая. Вот так, скажут, питомчик, вывела в люди! Да што ты большевик, што ли, у них нахватался?..

— У них, у них… А большевик я не полный, так, около…

— Житья тебе не дадут.

— Я и спрашивать не стану. Буду жить, и все, шабаш, тетушка Серафима!

— Поесть тебе? Ладно, ладно, я и забыла совсем.

Заторопилась ветхая старушонка, зашуршала туфлями по половицам.

— Садись, ешь, устал ведь… Да где хоть обретался, где такой оголтелый сделался?