Дымят над лесами заводы, словно дымят и плывут корабли по темно-зеленому морю.

Ерошка снял мешок, сдернул шлем, бросил палку. Ветер надул Ерошкину грудь, как надувает паруса. И вырвался у парня крик радости, что он опять на родных, любимых с детства горах, что он над людьми, и над землей, и над морем. Под ним подставка выше облаков — Денежкин камень.

Ерошка вдохнул в себя побольше воздуха и выдохнул:

Подождал, когда песня прокатилась по лесу и плеснулась далеко, туда, где небо припало к земле. Плеснулась за эту самую грань.

А лес гудел: «О-о-о-о-о-о…»

Песня, как волна, встала на дыбы выше Денежкина камня, затем упала в омут лесов и там заглохла. А Ерошка всей данной ему силой:

«У-гу-гуу», — урчало в лесу. И Ерошке самому захотелось броситься за своей песней, догнать ее.

Солнце ударяло в самую макушку Денежкина камня. От леса струился пар. Над Ерошкой пролетело белое легкое облако. И было оно так близко, что Ерошка почуял сырость и прохладу.

«Идем в Хохлы!» — поднял мешок, шлем, палку, глянул кругом.

Вдали подымались к небу громады, будто сделанные из густой плотной синевы, будто выкованные из синей стали. То были Уральские горы-великаны: Журавлева сопка, Четчурак и Коньжаковский камень. На голове у Коньжаковского камня лежал ослепляюще белый снег.

* * *

К вечеру, когда солнце упало за Денежкин камень в леса, Ерошка пришел в деревню Хохловку. Постоял он середь улицы, потоптался.

— К кому же мне идти? Аль в крапиву? Э, пойду к тетушке Серафиме.

Хоть и сильно постарела избенка тетушки Серафимы, но Ерошка узнал ее. Были у нее по наличникам нарисованы красные петушки, а на воротах крестики от нечистой силы, начерченные углем.

Постучал в окно:

— Тетушка Серафима, жива ли ты?

К стеклу припало старушечье лицо.

— Кого тебе? Ошибся ты, молодчик.

— Нет, не ошибся… меня ты не узнаешь, а я тебя знаю.

— Знаешь. — Старуха улыбнулась. — Ишь какой всезнайка!