Этот вопрос он, конечно же, задавал и себе. Кэсс наградила его благодарной улыбкой, потом снова повернулась к картине.

– Я все больше склоняюсь к мысли, – ответила Кэсс, – что этот рост, это взросление напрямую связаны со страданием, с обретением все большего знания о нем. Этот яд становится твоей пищей, каждый день ты припадаешь к этой чаше. Стоит только понять, и от этого уже не отделаться… вот ведь в чем проблема. А это знание может… – она снова устало провела рукой по лбу, – может свести с ума. – Она двинулась было прочь, но тут же вернулась обратно. – Начинаешь понимать, что ты сама, при всей очевидной невинности и прямоте, способствуешь тому, что мир становится хуже. И с этим ничего не поделать – так уж мы устроены. – Эрик видел, как лицо Кэсс чуть ли не на его глазах теряло девические черты – юность навсегда уходила от нее. Лицо, однако, не становилось от этого более блеклым, оно вовсе не старело. Оно просто казалось более очищенным, лишенным случайного, его черты демонстрировали победу над личным, в нем побеждала мудрость.

– Глядя сегодня утром на Ричарда, я подумала: а в какой мере я ответственна за то, кем он стал? – Приложив палец к губам, она на мгновение закрыла глаза. – Я виню его в том, что он стал человеком второго сорта, без подлинных страстей, личного мужества и собственных мыслей. Но он всегда был таким и ни на йоту не изменился. Я с удовольствием дарила ему свои мысли, когда любила его, – у меня были и отвага, и страсть. Он все присваивал, откуда ему было знать, что это изначально не принадлежит ему. А я была счастлива, мне казалось, что все идет хорошо, и он становится тем, кем я хочу его видеть. А теперь он не может понять, почему мне так невыносим его триумф. Но я-то знаю, что ничего не добилась, подведя его к источнику, к которому он не знает, как припасть. Это не для него. Но теперь слишком поздно. – Она улыбнулась. – У него нет настоящей работы, и в этом его беда, в этом беда нашего ужасного времени и страны, где мы живем. Я оказалась в ловушке. Бессмысленно бранить людей или время, в которое живешь, мы сами – эти люди. И время тоже мы.

– Думаешь, для нас нет надежды?

– Надежды? – Слово эхом прокатилось от стены к стене. – Надежды? Думаю, нет. Мы все здесь какие-то опустошенные, – ее взгляд скользнул по толпе соотечественников, бродивших по музею в воскресный день. – Она приложила руку к сердцу. – У нас не страна, а сборище игроков в футбол и бойскаутов. Трусы. Мы думаем, что у нас счастливая страна. Вовсе нет. Мы обречены. – Она взглянула на часы. – Нужно возвращаться. – Потом посмотрела на Эрика. – Мне хотелось хоть ненадолго увидеть тебя.