Насколько мне известно, Хаксли едва исполнилось тридцать лет. Говорят, что он знает больше о французской, немецкой, латинской и средневековой итальянской литературе, чем любой человек в этом мире. Я отказываюсь выступать с дурацким советом, что, мол, ему следовало бы меньше знать о книгах и больше о людях. Я желал бы, чтобы Кристофер Морли[503] прочел его и заявил, что котенку не нужно мешать играть с хвостом.
И жду, что следующие дополнения в самое ближайшее время украсят обложку «Крома»:
Бросай все и читай «Желтый Кром».
Поместите Хаксли в первые ряды американских (sic!) писателей!
Общественное мнение
(«Sic» – это мое. Оно не такое громкое, как «ик», тихонечко так, будто в больничной палате.)
Могу я быть полнейшим старым дураком, / А все ж читать я буду Хаксли «Желтый Кром».
Изысканно. Поместите Хаксли в ряды избранных английских снобов.
Шервуд Андерсон о проблемах брака[507]
Шервуд Андерсон о проблемах брака[507]
Литературным кумирам прошлого века требовалось немало времени, чтобы завоевать определенную репутацию. Речь не о Теннисоне или Диккенсе – эти, несмотря на некоторый налет радикализма, всегда были востребованы общественным вкусом. Не об Уайльде или де Мюссе, чья скандальная личная жизнь[508] сделала их едва ли не легендарными фигурами. Но литературная репутация Гарди, Батлера, Флобера и Конрада создавалась медленно.[509] Эти люди преодолевали пороги, плывя вверх по течению, и им суждено было оказать почти нестерпимое влияние на грядущие поколения.
Сперва они были экзотическими диковинками, ценимыми лишь жалкой кучкой преданных поклонников. Позже мутные волны моды чуть приподнимают их на свои гребни; современники с огромным подозрением и скептицизмом «пытаются прочесть одну из этих штуковин». Наконец некий маститый критик узнает от серьезных авторитетов, что это, дескать, «вещь», и во всеуслышание провозглашает сию новость, не в силах преодолеть внутреннего убеждения, что, стало быть, автор, о котором идет речь, выступает заодно с Флоренс Найтингейл и генералом Бутом.[510] И вот автору – старому, потрепанному жизнью, успевшему обзавестись десятком молодых эпигонов – наконец-то достаются лавры широкого признания.
Культурный мир стал более сплоченным. За последние пять лет мы стали свидетелями взлета двух высококлассных писателей – Джеймса Джойса и Шервуда Андерсона.
Мне кажется, «Многоженство» – зрелый образец андерсоновской индивидуальности. Ли Уилсон Додд может сколько угодно писать свои игривые пародии для «Рубки»[511]. Руководствуясь «Многоженством», вы сами можете решить, является ли Андерсон душевнобольным, или же это вы принадлежите к их числу, а Андерсон – человек, абсолютно свободный от всех запретов. Излюбленному трагическому персонажу, Благородному Дураку, эволюционировавшему от Дон Кихота до Лорда Тима,[512] нет места на страницах «Многоженства». Если в книге есть благородство, то это благородство, которое Андерсон породил точно так же, как Руссо сотворил своего «естественного человека». Гений создает новую вселенную с такой трансцендентной силой, что в определенных чувствительных умах она подменяет собой космос, о котором они уже знали: новый космос в мгновение ока вытесняет прежний во всей полноте. Уже стало общим местом, что, мол, критик волен описывать лишь силу собственной реакции на конкретное произведение искусства.