— Эй! Детка! Может, тебя проводить? — крикнул Сережа вдогонку.

Наталья ничего не ответила.

«Черт ее знает, — пожал плечами Сережа. — Что это с ней? Как лунатик…»

Он решил догнать ее, догнал, хотел что-то сказать, но в это время Наталья сама повернулась к нему, протянула яблоко:

— Возьмите.

— Нет, это тебе. Ты что! Я же от чистого сердца… — забормотал, непривычно для себя, Сережа.

— Возьмите. Мне не нужно. Мне ничего не нужно.

— Ну, хочешь, — голос его зазвенел так, что на них даже стали оглядываться прохожие; глаза между тем стали у него не просто голубыми, а иссиня-голубыми, — хочешь, поцелую прямо сейчас, здесь?

— Нет. — Она помотала головой. — Возьмите яблоко. Мне не нужно.

— Ни за что! — воскликнул он.

Наталья посмотрела туда, посмотрела сюда, рядом с осветительным фонарем, как опенок, пристроился маленький столбик, Наталья подошла к нему, положила яблоко и, не поворачиваясь, не глядя на Сережу, пошла прочь.

Он понимал, понял: что-то тут не то, но вдруг его захлестнуло раздражение, даже злость — выпендривается, малолетка! Выпендриваешься? — и черт с тобой! Думаешь, побегу за тобой? Стану уламывать? Или яблоко мне это дерьмовое нужно? Да тьфу на него!

И, развернувшись, он решительно зашагал в противоположную сторону, а яблоко, совсем недавно побывавшее и в его руке, и в ее руке, осталось одиноко лежать на столбике…

А Наталья теперь знала все, что должна сделать, она вдруг обрела ясность и решимость, и оттого, как яд, разливалось в ней безразличие ко всему, что шумело, шло, ехало, грохотало и жило вокруг. Как в гипнозе, она разными хитрыми переулками и закоулками выбралась к своему дому, подошла к площадке, где обычно сушилось белье, развязала веревку на одной перекладине, смотала ее, развязала второй конец на другой перекладине и уложила веревку в портфель. И, главное, были женщины, которые видели, как она все это проделывала, но — мало ли, — может, так нужно было, не придали никакого значения. Потом она зашла в подъезд, постояла около почтового ящика, подумала, вырвала из тетради лист бумаги, написала: «Я на чердаке» — и приписала сверху: «Прощайте». Получилось: «Я на чердаке. Прощайте», — странная невнятная фраза. Она смяла листок, достала новый. «Не хочу жить так, как вы живете. Прощайте». Свернула листок и бросила в ящик. И как только бросила — больно, очень больно кольнуло сердце, так и пронзило его жалостью к матери и к отцу. Но было уже поздно, она вся как будто находилась под гипнозом собственного решения, движения и действия были почти автоматическими; может быть, возьми ее кто за руку да встряхни хорошенько, она бы и пришла в себя, а сейчас, пусть и болью пронзено сердце и до озноба жаль родителей, сейчас сделать что-либо сама со своим решением она не могла — власть надвигающейся бездны гнала и тянула ее за собой. Наталья поднялась на лифте на последний этаж, по чердачной лестнице забралась наверх, откинула тяжелый люк — он не был закрыт на замок — и оказалась на чердаке. Удивительно, здесь было так тихо, сухо и уютно… Сквозь решетки чердачных окон пробивались солнечные лучи, и, может быть, именно пыль, которая, казалось, клубами вилась в потоках солнечного света, и создавала впечатление таинственности, тишины и уюта. Наталье не было страшно — это она почувствовала точно, когда оказалась здесь; не было страшно умирать. Потому что, наверное, все, что она видела и ощущала сейчас, — это была жизнь, а что такое смерть и что она совсем рядом — это до нее так, видимо, до конца и не доходило. Наталья как бы играла в какую-то игру, не отдавая полностью отчета, что не все игры, а особенно такие, хорошо кончаются. Она щелкнула замками портфеля, достала веревку и сначала стала пробовать, как же это можно сделать петлю: и так, и этак крутила, даже интересно было, не получалось или, если начинало получаться, вдруг опять что-нибудь выходило не так. В конце концов, сообразив получше, она сложила веревку вдвое, связала ее, и теперь петля получилась легко. Наталья нашла пустое ведро, поставила его под балку, встала на опрокинутое дно, закинула веревку на балку, несколько раз обкрутила ее и завязала крепким узлом. Попробовала — прочно. И даже теперь она не понимала до конца, до предельного конца не сознавала, что же она такое делает. Только лишь ради пробы, подтянувшись на цыпочках, она сунула голову в петлю, в это время от ее неловкого движения — ведь на цыпочках стояла — ведро опрокинулось и гулко покатилось по чердаку. Наталья стала судорожно искать опору под ногами (она  н е  х о т е л а  умирать, она хотела только  п о п р о б о в а т ь, только  и с п ы т а т ь, что это такое, только  п о н я т ь…), но никакой опоры не находилось, и Наталью впервые окатил ледяной ужас, дышать становилось трудней, она все забыла, все мысли свои и обиды, закричала — закричала с отчаянием, но голос едва прорезался, он рвался изнутри сиплым неправдоподобным хрипом…