Зина смотрела на все это как на театральное представление. За падением последовала суматоха людей внизу, гудки «скорой помощи», врачи в белых халатах, какие-то разговоры, расспросы, а потом все вдруг успокоилось, машина уехала, лестницу унесли, люди разошлись, словно вообще ничего не произошло.

Вскоре по улице прошел пионерский отряд с барабанщиком и горнистом впереди; горн играл плохо, барабан стучал слишком грубо, громко; Зина проводила отряд взглядом и подумала: «Конечно, завтра же праздник. Пусть себе ходят, готовятся». Отряд прошел, стало тихо, и Зина теперь расслышала, что у соседей наверху играет, оказывается, радиола; это был марш, от которого у нее всегда щемило в груди; его часто проигрывают в кино, когда показывают проводы солдат на войну или их возвращение; все мешается — смех и плач — под звуки этого марша. С мыслью о том, что завтра ведь действительно праздник, на улице будет веселье, смех, потянутся на первомайскую демонстрацию в центр города тысячи счастливых, свободных людей, Зина поднялась со стула и подошла к шкафу. «Что же, — думала она почти равнодушно, — праздник так праздник…» Она открыла дверцу шкафа, бережно сняла с вешалки подвенечное легкое белоснежное платье, оглядела его, потрогала, поцеловала. Потом отложила в сторону, разделась, надела специально приготовленную на этот случай шелковую комбинацию, а потом подвенечное платье. Подойдя к зеркалу, взглянула на себя, но не испытала ничего — ни радости, ни волнения. Надев на голову фату, попробовала улыбнуться самой себе в зеркале, но улыбка вышла какой-то испуганной, мучительной, и Зина вдруг вновь с обостренной силой почувствовала, что нет никакой логики ни в ее мыслях, ни в ее действиях. Но все-таки ей стало легче хотя бы потому, что она что-то делала, двигалась, отвлекаясь на некоторое время от своих мыслей. Праздничная, она вновь присела к окну, долго глядела неизвестно куда, а потом словно опомнилась, достала из буфета бутылку шампанского, распечатала ее, пробка стрельнула, шампанское полилось. Зина едва не заплакала, а хорошо было бы, если б заплакала. Она налила себе полный стакан искрящегося шампанского и выпила медленно полстакана; опьянела она тотчас, но от опьянения не сделалось легче. Она достала из буфета все шесть бутылок шампанского, сдвинула стол с середины комнаты в угол, расставила бутылки в центре комнаты, наклонилась над ними, задумалась. Не оборачиваясь протянула руку к ящику буфета, выдвинула его, нащупала в правом углу небольшой газетный сверточек, перевязанный белой ниткой. Достав сверток, она развернула его, вытянула из одной пачечки таблетку барбамила, проглотила ее и запила шампанским. После этого она распечатала все шесть бутылок шампанского, не обращая внимания, что вино льется через край. Каждый раз, когда раздавался хлопок стрельнувшей пробки, Зина как-то странно улыбалась. Потом она снова села к окну, посидела немного, бросила в стакан с шампанским вторую таблетку. Из каждой новой бутылки она пробовала понемногу шампанского, перед этим бросая в стакан таблетки барбамила. Посреди комнаты образовалась большая лужа вина, но Зине было все равно. Вскоре начало действовать то ли шампанское, то ли снотворное, голова сделалась свинцовой, веки отяжелели. Зина испугалась, что может не умереть, а просто уснуть, проглотила разом еще четыре таблетки, запила шампанским, потом проглотила еще две таблетки…