— Взяли! — повторил Николаев и сел сам.

Они все сидели у орудия, усталые и счастливые.

— Закурим, — Крылов достал кисет. Они закурили и почувствовали, что не хватает Гришкина.

— Накрылся Ваня, — проговорил Мисюра и задымил махрой, не прибавив больше ни слова.

Подошли Афанасьев и Луковкин со свитой. Луковкин опять был подтянут и энергичен.

— Чего расселись! — прикрикнул на сорокапятчиков.

— Это они сами отбили орудия, — пояснил Афанасьев.

— А кто — я за них должен отбивать? Сами бросили — сами и отбили. — Луковкин был недоволен собой: хозяином положения он себя здесь не чувствовал и явно торопился убраться отсюда.

— Устюков, посмотри, что с плечом, — попросил Крылов, когда гости ушли. К Устюкову, как к самому старшему, в таких случаях обращались все.

— Царапнуло. Сейчас перевяжу.

Точно в назначенный срок Луковкин доложил командиру полка, что два орудия отбиты у немцев и поставлены в рядах пехоты.

— Операцией руководил лично, товарищ полковник.

— Молодец, капитан. А я уж подумывал, не задержать ли твое представление к награде…

О потерях Луковкин не сказал, а полковник не спросил.

Тем временем сорокапятчики хоронили Гришкина. В могилу насыпали осенних листьев, потом опустили тело и закидали листьями и землей.

— Вот и все, — проговорил Устюков, разравнивая лопатой могильный холмик. — Матушка родила и ушел в землю-матушку.

Камзолов вырубил топором кол, стесал с одной стороны, чтобы было где написать, и карандашом вывел: «Иван Гришкин. Рядовой. 20 лет».

* * *

Над землей сгустилась темнота. Кончился еще один день войны и началась еще одна ночь.

Крылов сидел у орудия. Болело раненое плечо. Рядом, прикрывая ладонями огонек, курил Мисюра. Остальные сорокапятчики спали — минувший день вымотал всех.