— Дорога хорошая, успеем.

— Да, нам бы в России такие. А ты знаешь, кто такой Токарев? В сорок первом, когда Гудериана останавливали, он у меня взводом командовал. Как ты думаешь, надо нам теперь повидаться с ним или нет?

— Надо, товарищ генерал.

Не сбавляя скорости, Анучин ловко проскальзывал мимо разбитых грузовиков. Впереди уже светлели пожарища: Альтберг.

Храпов с улыбкой прислушивался к разговору командующего и шофера. В такие минуты Лашков утрачивал свою властность, становился обыкновенным, даже немного смешным человеком. Работалось с ним приятно. Конечно, хватало и трудностей — легких дел на войне не бывает. Но плохое забывается, а вот это остается: дружба, радость от выполняемого долга и по-настоящему счастливые мгновенья, когда армия, охваченная единым порывом, устремляется вперед. Теперь, в Пруссии, таких мгновений все больше: не за горами победа. Уже и не верилось, что был сорок первый год, были ошибки и поражения.

Когда-то Храпов с горсткой бойцов и командиров выходил из окружения за Доном — тогда пространство измерялось метрами, а время — секундами. Теперь он с целой танковой армией вступил в Германию и мерил пространство десятками километров в сутки.

Волновало, что среди танкистов Токарева был тот самый Фролов, который в сорок втором году прикрыл собой переправу через Дон. Теперь он со своими тридцатьчетверками ворвался в Альтберг!

Набежали воспоминания, обдали грустью: сколько людей пали в этой войне! Жив ли тот симпатичный парень, который за Доном спас ему жизнь? А сколько таких ребят было в Раменском! Уцелел ли кто-нибудь из них? Ведь это они и многие другие, которых уже давно нет, подготовили сегодняшний день…

«Виллис» обгонял пехоту, артиллерийские упряжки, танки и самоходки. Вся эта сила устремилась в Альтберг, в прорыв, в глубь Германии, к концу войны!

Одно тревожило Храпова — боль в груди. «Слабеет мой мотор, — с беспокойством думал он. — А до Берлина дотянуть надо…»

Альтберг! По улице, освещенной пламенем пожаров, текли войска.

Танковые орудия били уже далеко за городом.

* * *

Перебирая семейные фотографии, Лида Суслина вспоминала дни, когда в доме звучали мужские голоса и ничто не предвещало вот этой горькой тишины.

Еще она думала о том, что война скоро кончится, солдаты вернутся домой, но и эти радостные события все равно не будут властны над человеческим горем, потому что раны, нанесенные людям войной, вряд ли когда зарубцуются.

— Не надо было тебе, дочка, на фронт-то. — упрекала мать. — Училась бы в Москве и ничего этого не знала.

Может быть, мама и права. Военная служба оказалась лишь мимолетным эпизодом. Трудная осень сорок второго, Елисеевские лагеря, фронт, однополчане, Костя Настин, Ваня Якушкин — все промелькнуло перед Лидой и исчезло навсегда. А она осталась, израненная, изрезанная, одинокая.