На улице сочился противный туманный дождичек, сыпало мокрым снегом или посвистывал ледяной ветер, поэтому курсанты не торопились покинуть туалет. Ковшов и Рябинин свертывали по толстой — в расчете на четверть часа — цигарке и устраивались по-стационарному, хотя нужды в том обычно не было. Этот нехитрый прием удавался им до тех пор, пока Малышев не накрыл их с поличным.

— Гм. — удовлетворенно проговорил он, — вот вы где, голубчики!

Утренняя гимнастика проводилась на площадке, открытой для всех ветров, дождей и снегов. Взводный сюда не заглядывал, и физическим воспитанием курсантов главным образом руководил Малышев. У него был набор постоянных телодвижений, которые он старательно демонстрировал перед подчиненными. Ковшова и Рябинина в наказание за их чрезмерное увлечение туалетом он теперь ставил перед собой.

На утреннем осмотре оба приятеля время от времени тоже привлекали к себе внимание помкомвзвода.

— Гм… опять рваная гимнастерка? — Малышев с удивлением оглядывал Ковшова.

— Износилась, товарищ старшина!

Воротничок гимнастерки у Ковшова еле-еле держался, вместо шва зияла продолговатая дыра, а спереди, на животе, выделялась заплата. Его сосед Рябинин выглядел не лучше.

— Когда же вы успели так износить? — озабоченно размышлял помкомвзвода. — У всех обмундирование как обмундирование, а вы второй раз за месяц истрепали до нитки. Вас что — собаки драли?

— Матерьяльчик неважный, товарищ старшина! — ухмылялся Рябинин. — Не успеешь как следует поносить и — дыра!

— После осмотра обоим — к каптенармусу!

— Есть к каптенармусу! — охотно согласились Ковшов и Рябинин, довольные, что обменная операция и в этот раз закончилась благополучно. Однако тугодум Алеша Малышев не был настолько наивен, чтобы поверить им. Новая загадка заинтересовала его, и он теперь не успокоится, пока не разгадает ее.

После утреннего осмотра, политинформации и завтрака начинался долгий учебный день. Только вечером, после ужина, наступала пауза, и курсанты были предоставлены самим себе. Тогда писали письма, курили, сгрудившись у теплой печки, или спали, в чем были, на нарах до вечерней поверки и прогулки.

Вечерами казарма утрачивала свой строгий казенный вид, становилась уютнее. Это успокаивающе действовало на курсантов, давало им некоторую разрядку после напряженного учебного дня.

* * *

Крылову удалось побывать в городе.

Первый раз — когда взвод разгружал на станции платформу с лесом. Будто специально для того, чтобы курсанты смогли, наконец, полюбоваться на Пятигорск, туман растаял, небо посветлело, и над головой вдруг засияло солнце. С города разом спала пелена. Все в нем оказалось чересчур каменно — тротуары, особняки, изгороди, но среди этого каменного полновластья в глаза бросались уютные дворики, окаймленные деревьями и кустарниками. На фоне Машука и Бештау этот высветленный, залитый солнцем Пятигорск превратился в волнующий воображение кавказский город, где более ста лет тому назад Лермонтов написал свои теплые слова: «Ветви цветущих черешен смотрят мне в окно, и ветер иногда осыпает мой письменный стол их белыми лепестками». Крылову трудно было представить себе Пятигорск в весенне-летнем убранстве: его Пятигорск был соткан из измороси и холодного ветра, — тем с большим любопытством он рассматривал теперь неожиданно потеплевший город.