К великой радости Софронеева, Денбей вскоре стал поправляться, но так исхудал, так осунулся, что лицо его, и без того желтое, стало еще желтее, а узкие глаза и вовсе запали.

— Ничего, на костях мясо-то вырастет, — говорила хозяйка, ставя перед японцем крынку парного молока и отрезая от пшеничной буханки ломоть побольше. — Кушай, Демьянушко, подкрепися...

И здесь, в этой глухой сибирской деревеньке, пока японец набирался сил, селяне то и дело приходили взглянуть на него, переброситься словом, но теперь Денбей уже мог рассказать им о себе, о своей удивительной стране, раскинутой на островах, где почти никогда не бывает зимы.

Весна в том году пришла неожиданно рано. В несколько дней с полей согнало весь снег, вздулись реки, и, за одну ночь освободившись от льда, они так далеко вышли из берегов, что и думать нечего было о том, чтобы пуститься в дальнейший путь.

Почти месяц прожили Софронеев и Денбей в деревне, и только в начале июня, когда немного спала вода, купив лодку и наняв гребцов, отправились вниз по широкой, быстрой реке.

Нескончаемой, почти вечной казалась японцу дорога до русской столицы. С тех пор как выехали из Якутска, сменились три времени года, а конца пути все еще не было. Жаркое лето, правда, пришлось Денбею по душе, и, к удовольствию Ивана, японец чувствовал себя бодро, много ел и даже не отказывался от чарки водки, которую иногда подносил ему Софронеев.

Но вскоре пришла осень, и зарядили холодные дожди. Раскисший сибирский тракт обезлюдел, и надеяться, как прежде, на оказию было трудно.

Опять начались долгие сидения в деревнях, и неизвестно, сколько времени длились бы эти вынужденные сидения, если бы не новый приказ из Москвы — на этот раз иркутскому начальству: всякими средствами ускорить доставку иноземца из Японского государства.

Как дальше свидетельствуют исторические документы, без месяца год длилась дорога из Якутска в Москву.

«1702 год, генваря в 8 день... присланного из Якуцкого иноземец Денбей ставлен перед великого государя в Преображенском, и великий государь приказал его, Денбея, в Москве учить русской грамоте, где прилично, а как он русскому языку и грамоте навыкнет, и ему Денбею, дать в научение из русских робят человека 3 или 4 — учить их японскому языку и грамоте. А о крещении в православную христианскую веру дать ему, иноземцу, на волю, и ево, иноземца, утешать и говорить ему: как он русскому языку и грамоте навыкнет и русских робят своему языку и грамоте научит — и ево отпустят в японскую землю. А ныне ему, иноземцу, пока он в Москве будет, давать своего великого государя жалованье на корм и на одежу по небольшому, чем ему пронятца...»