Было приятно рассказывать. Слова лились из меня с такой силой, что мне казалось, будто я кувшин, из которого выливают воду. Когда я закончила, мне стало легче, и хоть раз пустота показалась приятным облегчением и состоянием, которым стоило дорожить.

Я взглянула на Киггза. Его глаза еще не остекленели, но я внезапно поняла, как долго говорила.

– Уверена, что что-то забыла, но во мне есть еще то, что я сама не могу понять.

– «Мир внутри меня больше и богаче, чем этот ничтожный мир, населенный лишь галактиками и богами», – процитировал он. – Начинаю понимать, почему тебе нравится Неканс.

Я встретилась с его взглядом и в его глазах увидела тепло и сочувствие. Меня простили. Нет, лучше: поняли. Между нами пронесся ветер, играя его волосами. Наконец мне удалось промямлить:

– Есть еще кое-что… кое-что, что вам нужно знать, и я… я люблю вас.

Он напряженно посмотрел на меня, но ничего не ответил.

– Мне жаль, – сказала я в отчаянии. – Все, что я делаю, неправильно. Вы скорбите. Вы нужны Глиссельде, вы только узнали, что я наполовину монстр…

– В вас нет ничего от монстра, – категорически заявил он.

Мне понадобилось мгновение, чтобы снова обрести дар речи.

– Я хотела, чтобы вы знали. Я хотела уйти отсюда с чистой совестью, зная, что наконец рассказала правду. Надеюсь, что это чего-то стоит в ваших глазах.

Он взглянул на краснеющее небо и, издав самоуничижительный смешок, сказал:

– Ты пристыдила меня, Серафина. Твоя храбрость всегда заставляла меня стыдиться.

– Это не храбрость, это упрямая неуклюжесть.

Он покачал головой, уставившись в пустоту.

– Я могу отличить храбрость, когда вижу ее и когда мне ее недостает.

– Вы слишком строги к себе.

– Я бастард, мы так к себе относимся, – сказал он, горько улыбаясь. – Ты из всех людей понимаешь ношу необходимости доказывать, что ты достаточно хорош для существования, что ты сто́ишь всей боли, которую твоя мать доставила остальным. Бастард равен монстру в лексиконе наших сердец. Вот почему ты всегда так хорошо это понимала.

Он потер руки, борясь с холодом.

– Хочешь услышать еще одну, наполненную жалостью к себе историю «я был грустным, грустным ребенком-ублюдком»?