По сравнению с чернотой окружающих гор небо в вышине казалось сероватым. Над головой румянилось полное лицо Красной луны, по воде разливался розовый перламутр. Мрак и блеск. Ни звука, ни дуновения. Казалось, всё застыло в ожидании таинственного и зловещего ритуала.

Я пришла к источнику смелости, чтобы сделать последнее, ради чего меня привезли на полигон. Толку от этого не будет, но попытаться нужно. Всё равно заставят.

Окунаться в пруд следовало полностью обнажённой. Никаких купальных костюмов, сорочек, халатиков и банных полотенец, которые, войдя в воду, можно выбросить на берег. Я допускала, что настаивая на этом условии, Евгения хотела лишь доставить удовольствие брату, но решила: лучше сделать, как требуют, чем потом винить себя за неудачу.

Ночной воздух был холоден, от чёрной воды веяло стылостью горных ледников. Пруд казался космической бездной, в которой плакали звёзды.

В бездну вели неровные каменные ступени. Я дрожала на верхней, трогала ледяную черноту носком правой ноги, и думала, что никогда не решусь.

Но больше, чем холод, пугали взгляды тайных наблюдателей. Что бы ни обещала Евгения, не было сомнений, что сейчас на меня глядят и Марти с Отсо, и Дитмар и духи знает кто ещё. И я вошла в пруд, чтобы укрыться от этих бесстыдных взглядов.

В обжигающе студёной воде на секунду остановилось сердце, прервалось дыхание. Внутри себя я с визгом отдёрнула ногу и кинулась к одежде, к тёплым пледам, которые мне дали с собой. Хотелось завернуться в колючую шерсть, растереть ступни, сесть к огню — и глоток крепкого версента стал бы не лишним.

Но видимая я заходила всё глубже, пока не погрузилась с головой... Это заняло минуты три или четыре, не больше.

Самые долгие минуты в моей жизни.

Самые ледяные...

Потом я и растёрлась, и укуталась, и выпила чаю из термоса. А наутро свалилась с жестокой простудой.

К счастью, на полигоне был доктор-мажисьер, быстро поставивший меня на ноги.

Уже вечером я почувствовала себя лучше и вышла подышать воздухом. Брела, кутаясь в поднятый воротник, ни о чём не думая, и в какой-то момент обнаружила, что рядом, почти вплотную, шагает Дитмар.

Сколько он уже шёл так моей беззвучной тенью?

Увидев, что замечен, мажисьер протянул мне белый цветок с длинными лепестками и мохнатой жёлтой сердцевиной — эдельвейс.

— Редкое растение. Я сорвал его специально для вас вон на той вершине, — он ткнул пальцем куда-то в горы. — Вы, как этот цветок, Верити. Такая же светлая, хрупкая, ранимая и такая же недоступная. Я не понимал, что делаю, не видел, что своим напором уничтожаю то трепетное и прекрасное, что зарождалось между нами, подобно бутону… Я смял и растоптал этот бутон. Теперь вы боитесь меня. Боитесь, ненавидите, презираете. И я не знаю, как это исправить. Наверное, стоило бы оставить вас в покое, забыть… Но я не могу.