– Останови пожар, Белка, заклинаю тебя… – шепот свистел, сливаясь с шипением огня.

Брат всегда поддерживал, стоял за сестренку горой. Он был единственной ниточкой к настоящей семье, рассказывал о маме и помнил день, когда родилась Белянка. Пел колыбельные. Учил стрелять из лука и метать ножи. Никому и никогда не давал в обиду.

Но вчера он изгнал ее из деревни. И теперь уже никогда ее не поймет, не простит и не поддержит.

– Ловкий… – прошептала она. – Креке! Бегите!

По его щекам текли слезы, вымывая дорожки в саже. Он зажмурился и потянулся за луком.

– Я прошу тебя! – повторил он.

Но Белянка черпнула тепла и бросила на дальний конец деревни – занялась ткацкая мастерская Холщовой.

– Прости! – Ловкий вытащил стрелу и прицелился.

Белянка плакала и хохотала, глядя в его теплые и родные глаза.

Щеки стягивало солью, но слезы лились потоком, а из пальцев струилось тепло и сжигало, сжигало, сжигало деревню.

И уже ничего нельзя было изменить. Поздно. Уже поздно. Свершилось все, чему суждено было свершиться и чему не суждено. Ушла тетушка Мухомор. Ушел Стрелок. Проклята Белянка. Разрушен мир. Догорает деревня.

Уже ничего нельзя изменить. Глупый Ловкий.

Но так даже легче: стрелы брата. Он наконец-то освободит ее! Как она и просила…

Белянка прокричала сквозь рыдания:

– Прощаю, Ловкий! Прощаю тебя! Спасибо! Я тебя люблю!

Он натянул тетиву и замер, будто надеялся, что она еще может передумать. Еще может все исправить.

Она продолжала хохотать.

Ловкий зажмурился…

… и Ласка сшибла его с криком:

– Нет! – и они кубарем скатились к реке.