Смутно помня расположение коридоров на втором этаже, я, опустив голову, шла за стражами, украдкой рассматривая закрытые двери тюремных камер. Одиночки. Насколько мне известно, здесь заключенные сходят с ума раньше, чем стражи успевают наразвлекаться с ними вдоволь. Одиночная камера не просто вседозволенность стражей, это гарантия того, что ты не жилец с самых первых дней в Обители. Что творится за закрытыми дверьми? Никто не знает. Никто… кроме стражей. Я часто слышала, как здесь насилуют заключенных, как над ними издеваются, а потом списывают насильственные смерти на несчастные случаи и просто отправляют тела в крематорий.

Словно в подтверждение моих слов, из сто семнадцатой камеры, которую мы проходили, вышел дежурный страж, застегивая помятый камзол и вдевая ремень обратно в военные штаны.

Я набрала в грудь побольше воздуха. И все-таки мне страшно, до дрожи страшно. Глупо это скрывать! Не родился еще тот сумасшедший, который не побоится переступить порог Обители, будучи заключенным. А когда он все же родится, то я очень хочу на него посмотреть.

– Как думаешь, Рейтли, – заметив мое волнение и эти проклятые импульсы, которые никак не желали угомониться и сейчас блестели на коже, выдавая мое эмоциональное состояние, задумчиво протянул один из провожающих меня стражей, – первый резерв поможет тебе выжить?

Первый резерв? Ну да, безусловно. Вот только для начала им нужно научиться управлять, что сделать в Обители просто нереально.

– Отвечай!

Я вскрикнула от болезненного разряда, пришедшего по плечу.

– Нет! – сквозь зубы, проглатывая обиду и боль, проговорила я. – Не поможет. Конечно, не поможет!

– Интересно, с кем это нужно перепихнуться в столице, чтобы тебе подарили первый резерв? С главой конгресса? Хотя, с другой стороны, это даже благородно – обзавестись первым резервом, чтобы потом передарить его стражам Обители.

Провожающие заливисто расхохотались. Старший надзиратель, если судить по форме, натянул путы, подтаскивая меня к себе, грубо приобнимая за талию и прижимая к своему телу, от которого несло смрадом, кровью и чем-то еще, чем-то до ужаса неприятным и гадким.

– Я тебя помню, – прохрипел он мне на ухо, – ты любимица основателя, не так ли?

– Не понимаю о чем вы, надзиратель.

– Все ты прекрасно понимаешь.

Горькое дыхание коснулось моей щеки. Я зажмурилась, сдерживая рвотный позыв, и моментально отвернулась, желая вырваться из объятий его вонючего тела и идти самостоятельно, но меня уже никто не собирался отпускать. Я чуть не заревела. Настолько неприятны были чужие прикосновения, которые с каждым шагом становились все настойчивее. Комбинезон не позволял грубым ладоням проникать под оранжевую плотную ткань, но они и без того мяли мою кожу, оставляли синяки и заставляли в полной мере прочувствовать всю силу желания, исходившую от этого похотливого урода. А ему, похоже, наоборот, нравилось мое сопротивление. Когда-то Йонас говорил, что многие стражи, отработав несколько лет в Обители, неизбежно теряют свою человечность. Каждый тюремный работник обязан участвовать в «прятках», обязан наказывать заключенных за их грехи, обязан добиваться чистосердечного раскаянья. Не только у заключенных едет крыша, у стражей тоже. Некоторые из них не выдерживают и уходят, а вот те, что остаются, навечно превращаются в жестоких монстров. Сам Йонас называл их «животными», но животными дисциплинированными и послушными своим хозяевам. К превеликому сожалению, даже самая ужасная работа в мире может стать для кого-то призванием.