Следовательно, Прошлое – это постоянное накопление образов. Его легко можно созерцать и слушать, проверять и пробовать наугад, так что оно перестает означать правильную череду связанных событий, каковою и является в широком теоретическом смысле. Перед нами изобильный хаос, из которого гений тотального воспоминания, вызванный в путь этим летним утром 1922 года, волен извлечь все, что пожелает: рассыпанные по паркету бриллианты из 1888; рыжеволосую красавицу в черной шляпе в парижском баре из 1901; влажную красную розу среди искусственных из 1883; задумчивую полуулыбку молодой английской гувернантки из 1880, бережно натягивающей обратно крайнюю плоть своего подопечного после ласкового пожелания доброй ночи; девочку, слизывающую за завтраком мед с обгрызенных ногтей расставленных пальцев из 1884; ее же, тридцатитрехлетнюю, сообщающую в конце дня, что ей не нравятся цветы в вазах; страшную боль, поразившую его бок, в то время как двое детей с грибными корзинками смотрели на весело полыхавший сосновый бор; и испуганный вопль бельгийского автомобиля, настигнутого и обойденного вчера на слепом повороте альпийской дороги. Такие образы ничего не говорят нам о текстуре времени, в которую они вплетены – за исключением, возможно, одного обстоятельства, нелегко поддающегося рассмотрению. Меняется ли от даты к дате окраска вспоминаемого предмета или что-либо еще из его внешних свойств? Могу ли я определить по его оттенку, что он возник раньше или позже, залегает глубже или выше в стратиграфии моего прошлого? Существует ли некий ментальный уран, чей дельта-распад образов позволил бы измерить возраст воспоминания? Главная трудность, спешу пояснить, состоит в том, что экспериментатор не может использовать один и тот же объект в разное время (скажем, голландскую печь, с ее маленькими голубыми парусниками в детской Ардис-Холла в 1884 и в 1888 годах), поскольку одно впечатление налагается на другое и создает в сознании составной образ; однако, ежели взять различные объекты (к примеру, лица двух памятных кучеров, Бена Райта, 1884, и Трофима Фартукова, 1888), то невозможно, насколько я мог убедиться в ходе моих исследований, избежать вторжения не только различных характеристик, но и разных эмоциональных обстоятельств, которые не позволяют двум объектам считаться по существу равными, до того как они, если можно так сказать, подверглись воздействию Времени. Не стану утверждать, что такие объекты нельзя открыть. За годы своих профессиональных занятий, в лабораториях психологии, я сам разработал немало тонких проверочных тестов (один из которых, метод определения женской невинности без физического осмотра, сегодня носит мое имя). Поэтому мы вправе предположить, что эксперимент может быть поставлен – и как же манит, в таком случае, открытие определенных точных уровней уменьшения насыщенности или усиления яркости, – столь точных, что «нечто», которое я смутно сознаю в образе памятного, но неустановимого человека и которое «как-то» относит его скорее к моему раннему детству, чем к отроческой поре, может быть помечено если не именем, то, по крайней мере, известной датой, – exempli gratia, первым января 1908 года (Эврика! – «e.g.» сработало – то был бывший домашний наставник отца, подаривший мне на восьмилетие «Алису в Камере Обскура»!).