Горожане уже спешили домой со своих служб. Мадемуазель Аддор, с пятнами пота на платье, поднималась по лестнице. В приглушенном Прошлом на этих улицах было несравнимо тише. Старая афишная тумба, на которой некогда красовалась актриса, ставшая теперь королевой Португалии, исчезла со своего места на углу Шемин-де-Монтруз (старинное искажение названия города). Зачем по улицам Монтруз, ревя, фургоны возят груз?

Пока его не было, горничная задернула шторы. Он рывком распахнул их, как бы желая продлить до этих крайних пределов пытку сегодняшнего дня. Железный балкон выдавался довольно, чтобы ловить косые лучи солнца. Он вспомнил, как в последний раз смотрел на озеро в тот безотрадный октябрьский день 1905 года, расставшись с Адой. Черные хохлатые утки ныряли и выныривали на изрытой дождем поверхности, самозабвенно наслаждаясь удвоенной водой; к идущему вдоль берега променаду катили серые волны с кружевами пены на гребнях, и время от времени стихия вздымалась достаточно высоко, чтобы выплеснуться через парапет. Но сегодня, этим лучистым летним днем, ни волны не пенились, ни птицы не плавали; виднелось лишь несколько чаек, взмахивающих белыми крыльями над собственными черными отражениями. Широкое прекрасное озеро покоилось в мечтательной неге, подернутое зеленой рябью, пронизанное синевой, с заплатами светлых болотистых участков, перемежающих ясную гладь; а в правом нижнем углу картины, как если бы художник пожелал изобразить редкостный световой эффект, ослепительное зарево заходящего солнца пульсировало в кроне стоящего на берегу пирамидального тополя, который казался одновременно текучим и пылающим.

Вдалеке какой-то болван, откинувшись назад на водных лыжах, понесся за мощным катером, вспарывая холст; к счастью, он опрокинулся, не причинив большого вреда, и в тот же миг в гостиной зазвонил телефон.

Оказалось, что она ни разу – по крайней мере, за годы взрослой жизни – не говорила с ним по телефону; вследствие этого аппарат передал саму сущность, яркую вибрацию ее голосовых связок, «комочек» в ее гортани, смех, обхватывавший фразу, словно боясь в девичьем ликовании сорваться с несших его быстрых слов. То был тембр их прошлого, как если бы прошлое передавалось через этот звонок, эту чудесную связь («Ардис, один восемь, восемь шесть» – comment? Non, non, pas huitante-huit – huitante-six). Золотистый, юный, он переливался всеми теми мелодическими особенностями, которые Ван хорошо знал, или, лучше сказать, сразу вспомнил, в той последовательности, в какой они явились: этот entrain, этот всплеск квазиэротического удовольствия, эта уверенность и живость и, что было особенно упоительно, то обстоятельство, что она совершенно и невинно не сознавала колдовской силы своих модуляций.