Ведь ты понимаешь, что у нее три грани (грубо соотносимые с обиходным тройственным членением Времени). Первая, это щемящая боль вечной разлуки с собственными воспоминаниями – общее место, но какой отвагой должен обладать человек, чтобы вновь и вновь проходить через это общее место и не отказываться от всей этой канители по накоплению – снова и снова – сокровищ сознания, которые неминуемо будут отняты! Теперь вторая сторона – неописуемое физическое страдание, на котором мы по понятным причинам останавливаться не будем. И наконец, третья – безликое псевдобудущее, пустое и черное, вечное безвременье, венчающий парадокс эсхатологий нашего загнанного в угол мозга!

«Да, – сказала Ада (одиннадцатилетняя, то и дело отбрасывающая волосы с лица), – да, но возьмем паралитика, который постепенно забывает все свое прошлое, удар за ударом, который умирает во сне, тихо, как паинька, и который всю жизнь верил, что душа бессмертна, – разве это не желательное, не самое утешительное разрешение?»

«Жалкое утешение, – ответил Ван (четырнадцатилетний и умирающий от других желаний). – Ты теряешь свое бессмертие, когда теряешь память. И если ты после этого прибудешь на Терру Целестис, с подушкой и ночным горшком, тебя могут расквартировать вовсе не с Шекспиром и даже не с Лонгфелло, а с гитаристами и кретинами».

Она настаивала на том, что если будущего нет, то человек вправе создать его, и тогда его очень личное будущее вполне себе существует – поскольку существует он сам. Мигом пролетело восемьдесят лет – будто в волшебном фонаре сменили пластинку. Большую часть утра они посвятили уточнению своего перевода на русский отрывка (строки 569–572) из знаменитой поэмы Джона Шейда:

Ван заметил, что здесь-то и кроется загвоздка: можно, разумеется, вообразить любой вид загробной жизни – обобщенный рай, обещанный восточными пророками и поэтами, или какую-нибудь индивидуальную комбинацию, – но полет фантазии окажется безнадежно коротким, пресеченный логическим барьером: ты не можешь привести на вечеринку друзей – или врагов, если на то пошло. Перемещение всех наших памятных связей и отношений в элизийскую жизнь неизбежно превращает ее во второсортное продолжение нашей великолепной смертности. Только китаец или отсталый ребенок может вообразить, будто в этом Мире Следующего Выпуска его встретит под аккомпанемент всевозможных приветственных виляний хвостом и раболепства тот самый комар, которого он казнил на голой ноге восемьдесят лет тому назад, и что эта нога, с той поры ампутированная, тоже приковыляет вослед за жестикулирующим москитом, топ-топ-топ, а вот и я, приделай меня на место.