С. 21. …балаганной эфемериды (американской пьесы, состряпанной <…> из знаменитого русского романа)… – Разного рода нелепости в описываемом далее представлении, в котором «Евгений Онегин» смешан с «Золушкой», призваны наглядно показать ту пропасть, которая отделяет оригинальное произведение от его сценической версии, основанной на художественном переложении, а не дословном переводе. В «Заметках переводчика» (1957) Набоков писал: «Тычков и тумаков толмачи надавали русским писателям вдосталь. Я сам когда-то (вспоминаю со стоном) пытался переводить Пушкина и Тютчева стихами с “раскрытием образов”. Математически невозможно перевести Е. О. на какой-либо иностранный язык с сохранением схемы рифм. <…> С другой стороны, конечно, под прикрытием рифмованной парафразы перекладчику легче скрыть свое неточное понимание русского текста: простая проза выдала бы его невежество. Таким образом, не только кое-как пересказывается Пушкин, но кое-как пересказывается плохо понятый, приблизительный Пушкин. Трудно решить, какой из четырех наиболее известных переводов Е. О. на английский язык хуже, – пожалуй, все-таки безграмотные и вульгарные вирши Эльтона (1936, 1937). Глаже всех перевод Дейч-Ярмолинской (1936, 1943), но совершенно непонятно, каким образом изящная и даровитая американская поэтесса могла решиться разбавить Пушкина такой бездарной отсебятиной» (КЕО, 809).

Пушкинский роман – один из главных русских источников «Ады». По замечанию американского исследователя, очерк романа, напоминающего в общих чертах «Аду», обнаруживается в гл. 3 «Евгения Онегина», в которой заходит речь о «смиренной прозе»: «Тогда роман на старый лад / Займет веселый мой закат. / Не муки тайные злодейства / Я грозно в нем изображу, / Но просто вам перескажу / Преданья русского семейства, / Любви пленительные сны, / Да нравы нашей старины. // Перескажу простые речи / Отца иль дяди-старика, / Детей условленные встречи / У старых лип, у ручейка; / Несчастной ревности мученья, / Разлуку, слезы примиренья, / Поссорю вновь, и наконец / Я поведу их под венец…» Приведя эти строки, исследователь заключает: «Пушкин не дожил до своего “веселого заката”, когда бы он мог написать свою семейную хронику, но Набоков, родившийся ровно столетие спустя, написал <…> книгу, которая, кажется, перекликается со сценарием, изложенным в строфе-отступлении “Евгения Онегина”, и развивает его» (Джонсон Д. Б. Миры и антимиры Владимира Набокова. С. 163–164). Бойд отметил, что цель Набокова состояла не только в игре с литературным источником: «Углубившись в Пушкина в процессе перевода и комментирования “Евгения Онегина”, он захотел сделать Пушкина достоянием <…> мировой литературы – и ввел пушкинские аллюзии в структурные узлы своих романов “Пнин” и “Ада”» (ПСН, 286).