Жалею ли я? — Не слишком. Я не знаю, кем бы я стала, если бы выбрала по-другому.

Были бы мы счастливее, если бы я осталась? Были бы мы лучше?

Вердал остался бы просто медведем, и какие-то люди, невольные участники страшных экспериментов, были бы живы. Трис никогда не уехала бы одна в зимний лес, чтобы убить свою судьбу, и Конрад был бы жив, — или, может быть, Трис набралась бы решимости выпить что-то из аптекарских запасов и уснуть навсегда.

Но вот в чём дело, — всего этого уже не случилось; оно осталось там, в несбывшемся, и о нём нет больше смысла думать. Всё, что я могу, — это бросить туда последний, прощальный, взгляд, и идти дальше, и быть дальше, и жить дальше, оттуда, где я есть сейчас.

Да и могло ли быть по-другому? Или всё это было кем-то предсказано, — оракулом ли, Полуночью ли, или логикой причин и следствий?

— Сделай что-нибудь, — тихо попросила я улыбающуюся в окно луну.

Но она, конечно, молчала.

— Ты свободна теперь, — повторил Арден назавтра, когда я предложила ему почитать.

Я посмотрела на него поверх книги и ничего не сказала.

— Ты больше не моя пара, — с нажимом сказал Арден. — Ты можешь больше меня не любить. Выбирай, что захочешь.

— Я свободна, — согласилась я, стараясь говорить так, чтобы не дрожал голос. Внутри меня что-то тряслось. — Я выбираю. Тебе не нравится?

— Ты можешь забыть меня, — упрямо сказал Арден.

И я вдруг вспылила:

— Если бы это случилось со мной, ты бы забыл?

А он вдруг широко улыбнулся из-под повязок той самой улыбкой, от которой меня щемило сердце:

— Я романтичный дурак. Это не считается!

Потом мы целовались, — точнее, я нежно целовала его в ухо, потому что арденово лицо пока очень затруднялось шевелиться, и после попытки улыбнуться он ещё долго аккуратно ощупывал скулы и челюстной сустав.

Я всё-таки читала ему вслух, и он задремал, до боли вцепившись ладонями в моё предплечье. А вечером вдруг сказал: