Я так и не решилась больше надеть артефакт, зато завела привычку сидеть в рекреации в лазарете. Не то чтобы меня хоть кто-нибудь был рад там видеть. Трис по большей части спала, одурманенная какими-то зельями, а когда просыпалась — отворачивалась носом к стене и лежала молча, не отвечая на вопросы. С ней происходило что-то своё, что-то нехорошее, и я взялась по совету врача читать ей вслух.

А Арден…

Первый раз, когда я пришла, Арден выгнал меня вон с такой яростью, что я не рискнула спорить. Если Трис хоть как-то понимала, на что идёт, и считала это ценой, то для Ардена уход лиса был неизбывной трагедией.

Мастер Дюме написал на листе:

«Дай ему время.»

Но времени не было, потому что в моих венах уже тёк, пульсируя, яд малого кровного обязательства.

Врачам пришлось сломать арденов нос ещё раз, а потом собирать по кускам, — и когда мы с ним всё-таки увиделись, я с трудом его узнала. Всё лицо его опухло и расцветилось кровоподтёками, под носом огромными усами лежала повязка, ещё одна накрывала всё от губ до бровей. Дышать он мог только ртом, а говорил с трудом и сильно изменившимся голосом.

— Я — красавчик, — мрачно сказал Арден, разведя руками.

Я обняла его, прижалась крепко-крепко и уткнулась носом, выплёскивая тот сводящий с ума страх, который поселился у меня внутри, когда ушёл лис.

— Я не пахну, — так же мрачно сказал он, пытаясь отцепить меня от себя.

На самом деле он, конечно же, пах, — больницей, травами, кровью и спиртом. Эта смесь ассоциировалась у меня почему-то не с маленькой травматологией в Амрау и даже не с районной больницей, в которой я как-то три месяца лежала с пневмонией, а с аптекой, в которой работала Трис.

То была аптека при хосписе, и даже самая качественная санобработка не могла убрать оттуда густой, тошнотворный запах отчаяния.

— Я люблю тебя, — прошептала я ему в застиранную больничную рубаху. — Я люблю тебя, слышишь?

— Уходи, — попросил он.

А когда я сделала вид, что не услышала, оттолкнул и отвернулся.

Как все мужчины, Арден не умел болеть, — или, может быть, дело в том, что он не был по большому счёту болен. Отёк с лица сводили каким-то хитрым артефактом, похожим на прикрученный к голове обруч с детскими погремушками, и очень быстро глаза перестали быть похожи на чёрные пятна, а огромная турунда на верхней губе стала гораздо скромнее в размерах.

— Ты свободна теперь. Уходи.

Видит Полуночь, я не хотела такой свободы.

Никто не скажет, что мне было легко отказаться от своей дороги. Это вовсе не то, что случается от большого счастья, или от природного любопытства, или от нечего делать. Это было ужасно, ужасно страшно, и больно, и пусто, — но когда ты выбираешь между плохим и очень плохим, ничего хорошего и не может получиться.