Восьмой принц всегда с чрезвычайным вниманием относился к тому, что ел и носил, и стремился, чтобы все было близким к совершенству. Вдали от дома он был не столь привередлив, как в собственном поместье, но, увидев в тарелке нечто, что было ему не по вкусу, он даже не прикасался к этому палочками. Я тоже была весьма разборчива в еде, к примеру, не ела кожу и требуху.

Уверена, поварам, готовившим восьмому принцу в этой поездке, приходилось несладко. Мало того, что им нужно было помнить о предпочтениях принца, так еще следовало учитывать особенности его новой диеты. Это ему было нельзя, то – тоже нельзя, а ведь следовало ухитриться сделать так, чтобы блюда были вкусными и не приедались. Бедняги!

Обычно, если готовили блюдо, которое я не ела, больше на столе оно не появлялось. Тронутая тем, как внимателен был восьмой принц, я сказала ему, что, даже если мне не нравится какая-то еда, вовсе не обязательно, чтобы и он тоже ее не ел. Однако и после этого нам не приносили ничего из того, что мне не нравилось, и даже рыбу подавали на стол лишь после того, как снимали с нее всю кожу.

Отужинав, мы в тишине выпили по чашечке чая.

– Недавно я столкнулась с наследным принцем, – нарушила я тишину.

Принц поставил чашку на стол, приготовившись слушать со всем вниманием.

Мне было немного неловко. Опустив глаза в чашку, я продолжила:

– Он что-то подозревает насчет нас с тобой.

– Ну и что? Пускай себе подозревает, – легко отозвался восьмой принц. – Я и не собирался скрывать от него. Вскоре мы вернемся в столицу, и я тут же займусь нашей свадьбой. Он может разве что пока запретить тебе лично прислуживать отцу, ведь порой одна брошенная тобой фраза может сэкономить нам массу усилий и помочь понять, каковы были истинные намерения Его Величества.

Слегка хмурясь, я пристально разглядывала свою чашку. Тогда принц поднялся и потянул меня к письменному столу.

Пока я, стоя рядом, рассеянно растирала для него тушь, он молча что-то писал. Император Канси всегда считал его почерк излишне мягким и женственным, полагая, что ему недостает прямых и жестких черт, поэтому часто говорил, что восьмому принцу следует больше практиковаться в написании иероглифов. Мне, однако, казалось, что принца несильно волновал собственный почерк и прописывание иероглифов было для него по большей части чем-то сродни медитации.

Заполнив иероглифами лист, он отложил кисть и надолго застыл, задумчиво глядя на бумагу. Не удержавшись, я с любопытством заглянула ему через плечо и прочитала: