Я слышал плач младенца…

Я гадал, не было ли это тоже воспоминанием.

Земля внутри цементной постройки была застывшей и твёрдой как камень.

Даже если не считать уборной ямы, я чуял вонь немытых тел, мочи, фекалий и дурной воды, приторно сладкие запахи гниющей лагерной еды, смешивающиеся с отдалёнными ароматами офицерской столовой — кофе, дым и готовящееся мясо, отчего мой желудок урчал и одновременно совершал кульбиты от тошноты.

Казалось, спустя целую вечность я добрался до двери в барак.

К тому моменту я полностью заблокировал крики и вопли видящих из работного лагеря.

Большинство из них продолжало следовать, но держалось на расстоянии.

Я невольно замечал сердитые взгляды и пробормотанные ругательства… а также ненависть на грязных лицах и впалых щеках, особенно в глазах, но также в поджатых губах, стиснутых кулаках и напряжённых телах.

Когда я вошёл в абсолютно чёрный дверной проём барака, стало тихо.

Я забыл обо всём.

Я забыл обо всём остальном.

Я помедлил на пороге ровно настолько, чтобы позволить своим глазам адаптироваться.

Пространство было открытым, не имело внутренних разделительных стен. Тут лишь слегка пахло плесенью. Освещение было скудным, свет лился только из узких окон вдоль стены с одной стороны. Комки пыли лениво перекатывались в редких лучах солнца, бросая вызов ледяному воздуху.

Мои пальцы сжались на рукоятке оружия — на неуставном, органически усовершенствованном Пустынном Орле, который я носил со времени нашей последней операции в Израиле. Я почувствовал, как мои пальцы скользят ближе к курку. Шагнув в эту тьму, я осмотрелся по сторонам.

Всюду лежали мёртвые тела.

Стопки, стопки мёртвых тел.

Так много, что и не сосчитать.

Посреди всей этой смерти мои глаза нашли напольную постель.

Там, скрестив ноги на матрасе, чья поверхность пятналась чёрной плесенью, сидела незнакомая видящая. Мой взгляд поднялся выше, к свертку в её руках, затем к её лицу.

На меня смотрели раскосые, проницательные, изумрудно-зелёные глаза.