И хотя то действительно был смех, мне все еще хотелось плакать. Золотые маски богов позвякивали у меня в наплечной сумке – более я никому не доверяла их, носила с собой, но не как трофеи, а как проклятые реликвии, память об утрате и чести, которой не был достоин никто из смертных, включая меня саму. Пальцы до сих пор покалывало от совиных перьев, и запах вина преследовал по пятам, заставляя порой оборачиваться и искать взглядом в толпе того, кого уже не было ни на этом свете, ни на том. Солярис видел, до чего мне скверно, и благородно молчал о Принце, сиде и Селене. Зато он много говорил о войне, о том, что надо сделать по возвращении в Столицу, и продолжал водить меня по Амриту, к которому на самом деле был абсолютно безразличен. Лишь потому, что прогулки по городу помогали мне, он делал вид, что они помогают и ему.

– Ах так вот что такое куркума!

Желтый рис, который ворочали в бурлящем масле, я сначала пробовала с опаской, но затем быстро управилась с целой миской, купленной после долгого стояния в очереди. В голове проносились слова и тексты Дейрдре, посвященные Амриту, и я искренне старалась думать о них, а не о богах и смерти, пытаясь дать себе необходимый отдых. Ела, пока елось, и мешала черпаком тот самый рис, который подавался вместе с порцией рубленой баранины и кинзой. Куркума оказалась сладко-пряной на вкус, и я, восторженная, даже купила с собой в дорогу небольшой ее мешочек. А затем позволила себе разделить с Кочевником кувшин гранатового вина, чтобы протолкнуть съеденное.

Солярис воздержался от еды, назвав ее слишком жирной и «неудобоваримой», и потому терпеливо сидел на краю стола, прибитого к красному шатру в конце улицы. Все блюда готовились на открытом огне. И потому обедали здесь тоже снаружи, под сенью плотных шерстяных навесов, а не внутри нагретых солнцем трактиров. Можно было лично следить за тем, как заказанного тобой цыпленка маринуют в чане со скиром и травами, а затем при тебе же и жарят за каменной оградкой гостевого двора.

– Будешь доедать? – спросил у меня Кочевник, капая соусом себе на подбородок, и потянулся рукой к моей миске за последними кусочками баранины. Солярис вдруг подорвался с места и едва не перевернул за собой и без того шаткий стол, на что Кочевник испуганно одернул руку и захлопал округлившимися глазами. – Э-э, чего всполошился, ящер? Она же вроде не против. Ладно-ладно! Не трогаю я еду госпожи, не трогаю…

– Надень платок, – сказал Солярис, глядя на меня в упор.

– А?

Я облизнула губы, растягивая послевкусие выдержанного вина, и непонимающе скосила глаза на кремовый платок, который спустила с головы и развязала под шеей, чтобы не испачкать во время еды. Жаркий ветер развевал волосы, и перед самым носом вилась рубиново-красная прядь, но здесь на меня никто не смотрел – ни одна королева не могла тягаться с жарким из свинины и вином. Однако Солярис встревожился не на шутку. Вытянул шею и выглянул из-под навеса шатра на небо, где уже проступали первые сумерки. Нос у него задергался, как у охотничьей гончей. Затем Сол оглянулся на толпу и стал всматриваться поверх человеческих голов в ближайшую к нам башню – молочную и зазубренную, сторожащую город по ту сторону стены.