– Рубин, – Матти позвала меня тем самым тоном, каким звала когда-то раньше, очень и очень давно, когда я кувырком падала со слишком высоких лестничных пролетов. Хочешь не хочешь, но слезы на щеках всегда высыхали от этого ее тона сами собой. – Рубин, успокойся. Посмотри на меня. Что ты видишь?

Солярис говорил, чтобы я не смела жалеть тех, кто не просил об этом. Чтобы не брала на себя больше, чем уже несу, и чтобы не считала себя центром мира. Сейчас, наконец-то осмелившись посмотреть на Матти в упор, я вдруг поняла, что именно он имел в виду.

Когда-то Матти была прекраснее всех женщин Столицы, которых мне доводилось видеть. Высокородные дамы не жаловали ее присутствия на пирах, поскольку в Медовом зале не находилось ни одного мужчины, не оглянувшегося бы ей вслед. Она всегда носила неброские закрытые платья, в которых ее грудь казалась меньше, чем на самом деле, и забирала густые лоснящиеся волосы фибулой или гребнем, словно стыдилась того, как добра к ней оказалась природа. Однако в этот раз Матти не скромничала: волосы ее, угольно-черные, свободно струились до самых лопаток, украшенные изумрудами, которые я всегда разрешала ей брать из моей шкатулки, как и любые другие украшения. В ложбинке под ее шеей лежал сапфировый медальон, и свет, преломленный его гранями, был таким же ослепительно синим, как и то платье с цепочками вместо рукавов и разрезом на подоле, которое Матти теперь носила. Она словно только-только прибыла верхом на драконе из самого Сердца, где избавилась и от толстых слоев одежд, и от страхов.

Да, когда-то Матти и впрямь была прекраснее всех женщин Столицы…

И оставалась самой прекрасной до сих пор.

– У меня было два месяца, чтобы обдумать случившееся, – сказала Матти и подогнула под себя ноги. Мы обе сидели на полу, не обращая внимание ни на холод, исходящий от него, ни на приличия. – Какое-то время я не могла понять, что чувствую. Вроде бы злилась. Или пыталась злиться. Горевала. Однако совсем не плакала. Не разбила ни одной посудины и не накричала ни на одного слугу… Это не та злость и не то горе, которые ты представляешь себе. Да, мне все еще тяжело смотреть на себя в зеркало по утрам, но вовсе не потому, что я скорблю о своей красоте, а потому, что не узнаю себя. Это другая Маттиола, и с ней мне только предстоит научиться жить. – Она выдержала паузу, от которой мне вконец поплохело, а затем вдруг сказала: – Но не ты создала ее, Рубин. Все, что я помню из того дня – красноволосого юношу и непомерную боль, от которой даже не получилось закричать. Когда же я очнулась, то первое, о чем подумала: «В порядке ли Руби? За ней ли приходил этот человек? Где она сейчас?» И даже когда я узнала, почему он сделал то, что сделал, я ни разу не допустила мысли, что именно ты несешь ответственность за это. Ведь ты бы никогда не пожелала мне зла, Рубин. Я точно знаю это. И продолжила бы так считать, даже если ты сама приставила к моему горлу меч.