Я запыхтела, точно сидела над руническим ставом, как в детстве, и никак не могла сложить мало-мальски читаемую вязь. Все вокруг казалось таким абсурдным, что реальность путалась с моими домыслами. Я говорила Селену о ненависти – он говорил мне о любви. Я просила вернуть меня домой – он предлагал сделать мне прическу. Возможно, если познать абсурд – значит самой быть абсурдной…
– Получается, ты обустроил замок сам? В одиночку? Ух ты, надо же! Постарался на славу, Селенит. Все вещи в моей комнате действительно будто всегда и были моими. Все предусмотрел, ничего не забыл! Ах, разве что…
Селен взбудоражился и резко подался ко мне через стол, оказавшись так близко, что я почти пожалела, что затеяла это.
– Да, госпожа?
– Где же мои настоящие вещи? – спросила я со вздохом мечтательным и тоскливым, подперев ладонью щеку. Чем дольше я смотрела Селениту в глаза, – а, находясь с ним нос к носу, смотреть я была вынуждена в них постоянно, – тем меньше, казалось, становится меня самой. Будто я таяла изнутри, как сахарная фигурка, и отдавала Селену что-то, что не смогу вернуть. Головокружение началось опять, и, похоже, вовсе не голод был ему виной. – Наручи, броня, поясная сумка, серьга… Ах да, и еще совиная маска, золотая такая. Куда ты их подевал?
– Убрал, – ответил Селен как ни в чем не бывало. – Они все грязные, в крови глупых и недостойных. Здесь тебе такие вещи не нужны.
– Но ты же хочешь, чтобы мы отпраздновали осенний Эсбат? Тот костер, что ты видел на весеннем, разводится каждый праздник, только используется всегда по-разному. Зимой, например, от городского костра связки остролиста поджигают и в каждый дом несут, чтоб бедствия от них отвадить; весной – прогоняют скот, все верно, это чтобы тот не хворал и принес здоровое потомство. А вот осенью в костре сжигают все старое, изжившее, чтобы следующий поворот Колеса только лучшее принес. Я бы вот с радостью сожгла все то, что принесла с собой, ибо война закончилась, и всем вещам, что сопровождали меня на ней, тоже хорошо бы исчезнуть. Особенно маске, из-за которой я людей губила, сама не своя была. А то вдруг следующий поворот Колеса снова мне войну принесет!
Селен слушал меня внимательно и ни разу не моргнул с тех пор, как я открыла рот. Со стороны и вовсе могло показаться, будто он не живой, действительно вылепленный из воска. Даже грудная клетка его не вздымалась – зачем дышать тому, у кого даже легких наверняка нет? К счастью, ума у Селена не было тоже. Тому неоткуда было взяться, когда пожил он всего ничего – половину Колеса, может, чуть больше. Человеческие чувства были ему неведомы, потому были неведомы и хитрости.