— Ох, мамань, как же ты вовремя, — вздыхает Кирилл, когда я заглядываю в тридцатую, — я уж запарился звать. И как нарочно парней никого.

Ну да. Ходячие вечно в курилке. Сестру позвать — а она им что скажет — сами подложите.

А они ж и сами не здоровые. Тяжело им, большой Кирилл. А мне разве тяжело? Своя-то ноша не тянет. А как не своя, когда мамой называет?

Буфетчица Ниночка высовывается из раздаточного окошка.

— Алексеевна, поди позавтракай! Обед скоро, а я тебе все берегу, не мою тарелку.

Надо, и то, поесть, пока Ринат уснул. Я снова мою руки. На умывальнике стоит полупустой тюбик крема для рук. Пусть стоит, девчонкам больше останется. Моим ли рукам мыла бояться?

Вот и ем я геркулесовую кашу и бутерброд с сыром, а Ниночка мне все вздыхает да пересказывает, как у ней вечером Валерка опять бухой с базы вернулся, и как меньшой снова болеет, в сад не ходит, и хорошо, с одной-то стороны, что Валерке сегодня не в смену, да вот какая из похмельного нянька…

Знать бы ей, дурышке, какая она счастливая. Какой ни на есть Валерка, а свой, тоже бьется как может; и девочка ее в третий класс пошла. Ведь как вспомню свою квартиру, двухкомнатную, гулкую и страшную — деток если Бог не дал, да милого отнял, на кого жаловаться? Вот я и молчу, да на Ниночку смотрю, и она вдруг осекается.

— Да, правда, все ж Ленуся со школы вернется, приглядит за обоими…

В коридоре останавливаюсь и медленно оглядываюсь.

Он здесь.

В этом здании.

На этом этаже.

Из одиночки выходит дежурная сестра с пустым шприцом.

— Амиров-то все тебя зовет, Алексеевна, — говорит она, проходя к процедурному.

Я иду сквозь твердый холодный воздух. Огромный свет льется в высокое окно в конце коридора.

Где Он?