— Что ты считаешь дорогим комплиментом? — шепчет он в мое воспаленное воображением ухо. — Я не беден. И это скромно сказано.

— Ты всё переводишь на деньги? — цежу я сквозь зубы.

— Не всё, — продолжает он терзать мое ни в чем не повинное ухо горячим шепотом. — Тебя не перевожу. Федора. Тимофея. Риту. Память об отце.

— А мать? — стойко сопротивляюсь я влечению. — Ты же теперь знаешь, что она не была любовницей моего отца. Он не предавал твоего. И она, получается, не предавала.

— Пока ничего не получается, — упорствует он. — Мы знаем только то, что говорит Вяземский. Моя мать вообще ни слова правды за много лет не сказала. Отравление Ковалевских не реабилитирует ни Вяземского, ни Виноградова.

— Я понимаю, — теперь шепчу я и вижу, как покрывается мурашками кожа его крепкой шеи. — Я помню про Тумана. Я чувствую, что еще ничего не закончилось. Ты не сможешь это отпустить. А если всё вернется на круги своя? Если мой отец так мастерски запутал следы своего… своей вины?

— Господи! — горячо произносит Никита, до чертиков пугая чертика, у которого шерсть встает дыбом на услышанное святое слово. — Как же это не важно, Лера!

— А что важно? — настаиваю я, начиная дрожать в его руках всем телом.

— Я и ты, — выдыхает он в мой рот, прежде чем прижаться к нему в сильном, болезненном поцелуе.

— Красиво… — мямлю я, когда он меня отпускает. — Но неправдоподобно. Абсолютно.

— Почему? — прислушиваюсь к его ответу: неужели он стонет?

— Ты слишком загружен, излишне эмоционален, категорически непримирим, — вываливаю я на Никиту свою оценку его состояния. — Тебе не зажать это в себе. Не спрятать. Не затушить. Это сожрет тебя, если не найти ответы. А ты сожрешь меня. Сам не заметишь как.

— Если бы ты знала, как не права! — и снова стон? неужели? — Я и ты. Всё, что происходит между нами — это отдельно. Это неприкосновенно. Это по-другому.

— Что ты хочешь от меня? — теперь уже мой ответ напоминает глубокий протяжный стон безнадежно запутавшегося человека.

— От тебя мне нужна только сама ты, — жесткие сухие губы перекрывают мое слабое дыхание.

— Я его дочь, — напоминаю я между лихорадочными страстными поцелуями, на которые я не отвечаю, но очень хочется.

— Наплевать! — его губы захватывают мою нижнюю губу, воспаленную и желающую воспаляться еще.

— Он мог быть любовником твоей матери. Теоретически, — настаиваю я, перед тем, как поцелуй углубляется.

— Наплевать! — он целует мой лоб, глаза, щеки, опускаясь горячими сухими губами на шею. — Это был ее выбор.

— Но ты наказываешь ее, — напоминаю я, сходя с ума от желания самой поцеловать его.