Некстати вспоминаю, как мы с девчонками однажды рассуждали: можно ли оскорбить любовью? Теперь я точно знаю: можно. Оскорбить, раздавить, просто размазать…

— Пошел вон! — шепчу я, потеряв голос от волнения.

— Лера! Мне волноваться? — глухой крик Сашки из маленькой комнаты напоминает нам о том, что мы не одни.

— Всё хорошо! — ответно кричу я.

— Всё хорошо?! — грозно нависает надо мной Никита, прожигая карим взглядом. — Тебе хорошо?! Отлично! Оставайся сама с собой. Наслаждайся своей красотой в одиночестве. Тебе никто не нужен. Желаю счастья с Виноградовым. Из него получится прекрасная послушная комнатная собачка!

— Пошел вон! — повторяю я, отвернувшись, не в силах смотреть на него.

Когда через пару минут я оборачиваюсь, то вижу только расстроенную, обеспокоенную Сашку и любопытного Ваню.

— Он ушел. Всё хорошо, — как с душевнобольной, разговаривает со мной Сашка. — Не нервничай! Вот никогда не думала, что скажу это тебе.

— Не хорошо, — вдруг говорит Ваня, ткнув меня в бедро маленьким пальчиком. — Он важный и сильный. Он тебя защитит.

— От кого, малыш? — спрашиваю я, садясь на корточки и обнимая мальчика.

— От твоих страхов, — шепчет мне на ухо Ваня. — Мама мне всегда так говорит перед сном. Про себя и про папу.

— Кстати, про сон! — бодро говорит Сашка. — Чистить зубы — и в постель!

Послушный Ваня убегает в ванную комнату. Я без сил сажусь на диван.

— Значит так! — начинает свою речь Сашка. — Я, конечно, подслушивала. Ты тридцатилетняя дура. Он сорокалетний дурак. У вас полная гармония.

— Ему тридцать девять, — возражаю я, чтобы что-то возразить.

— Это, безусловно, меняет дело к лучшему, — ёрничает Сашка. — Сейчас Ваньку уложу — поболтаем.

Мы не болтаем. Мы молчим в тусклом уютном свете, сидя на заправленном диване-трансформере. Сашка налила нам в крохотные бокальчики какой-то крепкой и терпкой наливки, которая не расслабляет, не пьянит, не успокаивает. Ни уму, ни сердцу, как любит говорить сама Сашка.

— Что будешь делать, если окажется, что и ты его любишь? — вдруг спрашивает Сашка после почти получасового молчания.

— Отравлюсь, — мрачно шучу я.

— Я тебе отравлюсь! — бьет меня Сашка подушкой. — Не смей произносить такие слова!