На следующее утро Мариата проснулась, едва на горизонте забрезжил свет. Серовато-голубой тон сменился темно-оранжевым, который постепенно светлел, заливая ночное небо. Звезды гасли одна за другой.

Первым поднялся Азаз. Он выбрался из-под попоны, которой укрывался, направился прямо к мешкам с провизией, поднял с земли тассуфру, где были финики, и задумчиво взвесил ее на руке. Байе подошел к нему, встал рядом, наклонился, внимательно осмотрел затвердевший песок, потом поднял голову и обменялся со старшим братом многозначительным взглядом. Азаз молча кивнул и приложил палец к губам. Оба оглянулись на храпящего Мбарека. Азаз пошаркал ногой, словно хотел что-то стереть, поднял еще одну тассуфру, озираясь, подошел к ближайшей пальме и повесил так, чтобы ее не было видно.

Потом он направился к верблюдам, лежащим на песке, снял путы с самого маленького и тихо сказал брату:

— Когда мясник проснется, скажи, что один верблюд ночью ушел. Я отправился его искать, а когда найду, догоню вас. Быстро сворачивайтесь и отправляйтесь обратно тем же путем, которым мы пришли. Ждите меня в холмах возле уэда, где на дне лежат синие камни. Я буду там к полудню. — Он дернул голову верблюда за губу, сел на него и заставил подняться. — А если нет, не ждите меня.

Через несколько секунд человек и верблюд скрылись из виду.

Почесывая голову, Байе отправился готовить чай.

Услышав, что они возвращаются, мясник снова заворчал. Ему очень не хотелось отправляться обратно, к тому же пропал верблюд, но уже через час они с Байе уехали. Мариата осталась одна, но не надолго. Совсем скоро в оазисе появилась фигура высокого человека верхом на верблюде.

— Мариата! — крикнул он.

Она не ответила, даже не вышла из своего укрытия.

Азаз подъехал к водоему, дал верблюду напиться, наполнил бурдюк, приложился к нему и негромко сказал:

— Я знаю, что ты здесь. Утром я видел твои следы возле наших припасов, да и финики куда-то пропали. Разве что какая-нибудь обезьяна стащила сандалии моей сестренки из красной кожи с резным узором на подъеме…

Мариата встала и вышла на свет.

— Я не пойду с тобой обратно, и не пытайся заставить.

Голос ее, некогда столь мелодичный и сладкозвучный, что мужчины плакали, слушая ее пение, теперь звучал хрипло, словно ворона каркала.

— Пустыня была неласкова с тобой, сестра, — оглядев фигуру стоявшей перед ним оборванки, заметил Азаз.

— Ее ласки мне дороже, чем все нежности вашего мясника.

— А как ребенок?

Один из братьев впервые упомянул о ее беременности. В Имтегрене оба старались отводить глаза и ни словом не обменялись по этому поводу.