Жеральдина поменяла воду в стаканах, закрыла ставни, поправила одеяло.
– Оставить дверь открытой?
– Да… – беззвучно шепнула Лола и закрыла глаза. Под снежным покровом ворочалось и глухо ворчало нечто непонятное и, скорее всего, опасное. Но что делает любая мать, когда болеет ее чадо? Сидит рядом. Дает лекарство. Утешает.
Эльза между тем не была больна. Когда Жеральдина попыталась – очень осторожно – выяснить что-нибудь еще о «мсье со свадьбы», ее темноволосая дочь промолчала. Она рисовала. Картину «Три зеленых свинки». Мать «художницы» не сумела бы опознать в этих… существах поросят, но Эльза с лучезарной улыбкой сообщила, что «они зеленые, как твои тапочки».
Вопросы, вопросы, вопросы без ответов. Ей захотелось закопаться в снег. Растаять и просочиться в землю. Эльза подняла голову, улыбнулась матери и сказала: «Я знаю». Нет, она ничего не произнесла вслух, но Жеральдина поняла без слов.
Она знала: есть мир, где можно читать по глазам. Постоянного доступа туда не существовало, но иногда они общались на уровне, недоступном ни одному врачу. Нет, Жеральдина не удивилась. Она испытала редчайшей восхитительный прилив чистой, первозданной радости.
28
28
Темно-зеленые шторы были раздвинуты, и проснувшаяся в одиночестве Лола увидела, как играет на снегу бледный отсвет луны. Сколько дней она гриппует? Два? Три? С тех пор как они с Бертраном расстались во Франкфурте?
Она смутно помнила, как мать забрала детей, чтобы уложить их в соседней комнате. Озноб прошел, температура упала «ниже нижней границы нормы», голова прояснилась, мысли обрели четкость. Лола вспомнила нагромождение своей лжи.
Она включила ноутбук и нашла одну-единственную свежую новость: «Бертран Руа находится в отделении интенсивной терапии». Как долго? Что с ним там делают?