30

30

Поздно вечером 26 декабря состояние Бертрана резко ухудшилось, так что вопрос об отправке на родину даже не стоял. В себя фотограф пришел три дня спустя, но вторые сутки бредил, обливаясь лихорадочным потом. Солнце светило в окно, прикрытое плотным покрывалом. Молодой человек слышал – не очень отчетливо, – как врач запретил ему подниматься. Пальцы, считавшие пульс, были холодными, голос растягивался и уплывал. Я свободен, и я жив.

Где-то в дальнем углу палаты мужской голос произнес:

– Скоро повесим легкие белые шторы, станет повеселее.

Вдруг появились родители. Они улыбались, произносили какие-то ничего не значащие слова, чтобы скрыть тревогу и страх. Бертран слушал их голоса, не узнавал свой собственный, цеплялся за посторонние шумы, за звук шагов медсестер. Время текло странно, но Бертран готов был поклясться, что оно подстраивается под голоса.

– Я хорошо себя чувствую, – отвечал он на вопрос матери, что было далеко от истины.

Мучение доставляли не раны и лихорадка. Где-то в глубине сознания проснулся позор, которым его «кормили» много месяцев, день за днем. Пытаясь выжить, он отстранялся, а теперь обрел свободу и понял, что даже она не прогонит живое чудовище. Оно прячется в тени, но может появиться в любой момент, пугая и угрожая. Длинные узловатые пальцы протянутся, схватят за горло и раздавят хрупкие косточки. Оно потребует, чтобы Бертран назвал его по имени: «Ты – страх». Оно скажет: «Я – твой страх. Я вечен, потому что живу внутри тебя».

Бертран лежал на больничной койке, приходил в себя, погружался в кошмар, но… оставался заложником. Он чувствовал кожей металлическую заусеницу – подарок судьбы, – но зрительный образ не возникал. Он хорошо помнил момент, когда охранник напоил его. Чувствовал жажду. Запах масла от брезента. Грубое одеяло. Босые ступни на обжигающе-горячем асфальте. Солнце, как символ маячившей перед ним угрозы. Чистая красота подталкивает его в спину, уводя от стрельбы.

В него попали несколько раз, но Свобода не бросила его, не выпустила дрожащие пальцы из своей руки. Зрение внезапно помутилось, и он рухнул посреди людной улицы. Кто-то подхватил его. Он хотел было закричать, но увидел, кто его тащит, и не смог. Дети. Потом женщины в черных, как деготь, накидках втащили Бертрана в лавку, и огромные окровавленные лапищи закинули бесчувственное тело в логово с мясными тушами на крючьях вдоль четырех стен. Дверь захлопнулась, как дверца холодильника. Потому что это и была огромная морозильная камера. Ледяной ветер обжигал глаза, но он почти ничего не чувствовал и не видел. Только холод. Кровь отлила от конечностей, как в ту июньскую ночь, в парке Бют-Шомон. Бертран попытался выпрямиться, но черные тучи окутали его, злые снежинки закружились в бешеном ритме. Вокруг танцевали и что-то выкрикивали туши. Он почувствовал приближение смерти. Рядом раздались шаги, и все исчезло.