Ган следил за ней из-под тяжелых, будто кирпичи, век, которые поднимались и опускались все медленнее, и видел, что она светится. Возможно, она была ангелом только наполовину – возможно, он был только наполовину мертв. Тем не менее она оставалась с ним несколько минут. Или несколько месяцев. Трудно сказать.

Когда через дыры в палатку пробились лучи утреннего солнца, он все еще был слишком слаб, чтобы двигаться, но не умер. В этот момент Ган понял, что снова победил смерть. Шевелиться он не мог, все еще был очень болен, но теперь будет жить, и от этой мысли на него накатывала еще бóльшая усталость.

Днем у него началась лихорадка, растопившая внутренний лед нестерпимым жаром. Кожа его стала землисто-желтой, тело исхудало – штаны уже не держались на нем. Он съел дольку лимона, оставленного ангелом, и несколько сардин. От этого неожиданного вкуса он содрогнулся, но, когда шок прошел, желудок заурчал, требуя добавки. Это еще не означало, что к нему возвращаются силы, – скорее, просто слабость немного разжала хватку.

Ночью Ган спал без одеяла. И проснулся голодным. Снаружи доносился звон посуды на разведенных до рассвета очагах. Наступающий день нес с собой великую тяжесть, потому что нужно было идти на работу. Ган чувствовал себя плохо, но не умирал, поэтому его ждала шахта – звала, как виселица зовет приговоренного к повешению. Ему еще не время отдыхать. Гана охватила глубокая печаль, когда он понял, что живет только ради работы, а работает – чтобы есть, и это был ужасно тяжкий, грустный и изнуряющий способ существования.

Спотыкаясь, Ган вышел из палатки, чтобы разыскать Свистуна. Казалось, что земля устала так же, как его тело, и все ей давалось с трудом: дым поднимался вяло, запахи были слабыми, палатки выглядели грязными и безжизненными. Он не знал, сколько времени болел. Но мир продолжал существовать, люди двигались, и жизнь продолжалась, как будто он проспал всего одну ночь.

В своей палатке Свистун лежал на спальном мешке и еще спал. Ган доковылял до него и потряс за плечо, чтобы разбудить. Но тело оказалось твердым как камень. Замерев, Ган осторожно перевернул друга на спину. Лицо Свистуна было голубоватого цвета, глаза устремлены вдаль, открытый рот пересох – смерть наступила несколько дней назад.

Ган прикрыл мертвое лицо одеялом и обвел взглядом палатку, которую коронер должен будет сжечь. Затем побрел в дальний ее конец и рылся в груде тряпья, пока не нашел консервную банку. Открыв крышку, он достал завязанный носок, посмотрел на него, пощупал монеты и сунул себе в карман. Потом в последний раз взглянул на одеяло, укрывавшее его друга, и успокоился. Он будет в тепле, на небесах, рядом с женой, а если небес не существует – останется почивать в тихом, спокойном для смерти месте. Как бы там ни было, но суставы Свистуна точно уже не будут беспокоить. После долгой и тяжелой жизни Свистун наконец сможет отдохнуть. Ган с тоской посмотрел на мертвое тело: