Я рыдала, уткнувшись ему в грудь. Эти проклятые слезы сами собой вытекали из меня. Его нежность, его слова, его вера, были просто… ни с чем не сравнимы. Они были для меня всем.

А я была такой ненасытной, я нуждалась в них. Я нуждалась в них как в воздухе.

– Я отдам тебе все ленты, трофеи, медали, все, что есть в моем доме или в КЛ, если это что-то значит, – сказал он мне. – Я отдам тебе все, что ты захочешь, если ты перестанешь плакать.

Но я не могла. И не перестала. Я не смогла бы остановиться ни за одну медаль на свете. Я не смогла бы остановиться ни за какие награды в фигурном катании, о которых мечтала полжизни.

Я просто плакала. Из-за отца. Из-за мамы. Из-за своих братьев и сестер. Из-за себя самой.

Из-за того, что казалась себе недостаточно хорошей. Из-за того, что была недостаточно уверена в себе. Из-за того, что делала то, что хотела, вопреки всем возражениям и недоуменным взглядам, и всему, от чего мне пришлось отказаться на своем пути. Вопреки всем своим потерям, о которых я, возможно, однажды пожалела бы больше, чем жалела теперь.

Но в основном я плакала потому, что, хотя мне было все равно, что многие думают обо мне, меня слишком волновало отношение ко мне тех людей, чьим мнением я дорожила.

Иван поддерживал меня, обнимая все время, пока я стояла за дверью ресторана, вместе со слезами освобождаясь от того, что было во мне и о чем я даже не подозревала. Вероятно, это продолжалось пару минут, но, учитывая, что за последние как минимум десять лет я плакала всего лишь два раза, мне показалось, что мы более получаса простояли на улице, не обращая внимания на шнырявших туда-сюда людей. Глазели они на нас или нет, черт их знает.

Но Иван по-прежнему был со мной.

Когда икота немного утихла, когда я наконец начала успокаиваться и мне показалось, что я снова могу дышать, одна их рук, пересекавших по горизонтали мою спину, пошевелилась. Ладонь Ивана, опустившись мне на поясницу, скользнула вверх, делая круги по моей спине – один, два, три, четыре, пять, – а потом вернулась вниз и снова поползла вверх.

Мне уже не хотелось плакать. Но я не осознавала, что еще больше мне не хотелось оставаться одной.

И я не собиралась вдаваться в размышления по поводу того, что именно Иван оказался тем человеком, который утешил меня, тем человеком, который понимал меня лучше, чем все те, кто сидел в ресторане.

Медленно и с большей робостью, чем это было необходимо, поскольку не было никакого смысла говорить о личном пространстве, когда речь шла о нас с Иваном – ведь он знал мое тело лучше, чем любой другой мужчина, и прикасался ко мне чаще, чем прикасался и, вероятно, прикоснулся бы в будущем любой другой, и обнимал меня чаще, чем кто-либо до него, – я обвила его руками за талию и обняла в ответ.