– Что ты знаешь? – спросил он.

– Знаю, что его отношение ранило тебя. Что он тебя отверг… А потом ты – его… – В ее глазах гнев снова сменился состраданием. – Знаю, что он считал тебя… неполноценным.

Сердце гулко заколотилось у него в груди. Он испугался, что оно вырвется наружу.

– З-значит, т-ты з-знаешь…

Она закончила за него:

– Что ты заикался в детстве? – Она нарочито небрежно передернула плечами. – Ну и что тут особенного? Многие дети… А твой отец, – вдруг решительно добавила она, – жестокий тщеславный глупец!

Он в изумлении смотрел на нее, не понимая, как ей удалось всего в трех словах дать исчерпывающую характеристику человеку, ненависть к которому он пестовал долгие годы, и она, эта ненависть, давила на него, как ярмо, и не давала освободиться.

– Тебе не понять, – тихо сказал он и покачал головой. – Многого не понять. Особенно потому, что ты выросла в такой большой и дружной семье. Для моего отца имели значение только род и кровь. А еще титул. Когда он посчитал меня недостойным продолжить его род, я для него умер.

Дафна побледнела и прошептала:

– Боже, я не предполагала, что это настолько…

– Хуже, чем можно предположить, – сказал он, удивляясь, с какой легкостью говорит сейчас о том, что все годы было для него под запретом, что он считал постыдной тайной. – Я посылал ему письма. Сотни писем. Просил приехать ко мне. Он ни разу не ответил. Ни разу.

– Саймон…

– Т-ты з-знаешь, что до четырех лет я вообще не мог говорить… Однажды он все-таки приехал и начал трясти меня и кричать, что выбьет из моей глотки слова. А если нет, забудет обо мне. Проклянет… Т-таким б-был мой от-тец…

Дафна старалась не обращать внимания на то, что ее супруг заикается все сильнее. Это пройдет так же быстро, как началось, говорила она себе. Больше, чем затруднение в речи, ее беспокоило его душевное состояние – печаль в глазах, тихий странный голос.

– Саймон, – сказала она, – это было очень давно. И отца тоже нет на свете. Успокойся и забудь. Зачем ты начал вспоминать? Зачем?..

Он продолжал, как будто не слышал ее слов, словно разговаривал с самим собой:

– …Отец говорил, что не может меня видеть. Вспоминал, что молился не просто о рождении сына – но о наследнике. А сын, да еще такой, ему не нужен. Для чего? Чтобы род Гастингсов продолжил заикающийся дебил? Чтобы его герцогское достоинство воплотилось в таком, как я, жалком ничтожестве?..

– Но этого же не случилось, Саймон, – прошептала Дафна. – Все произошло не так…

– Мне наплевать, – крикнул он, – как все окончилось! Прав он или нет! Не в этом дело, а в том, каким он был отцом, как относился к сыну… ко мне, в том, что все его чувства затмила родовая гордыня, и он не видел, не ощущал ничего… ничего человеческого… За что должен понести наказание. Если не он сам, то весь его род! Его род!