– Бабушка никогда не упоминала остров. Ни разу. Я думала, она выросла в Нью-Йорке. Поэтому, когда я поняла, что ошибалась, когда узнала, что в моем возрасте лето она проводила здесь, мне стало любопытно, что это за страшный секрет, который она скрывала.

Эдвард внимательно смотрел на меня. Интересно, кого он видел? Девушку, не уважающую личные границы? Внучку, которая не удосужилась поинтересоваться прошлым бабушки?

– Как думаешь, почему она не рассказывала?

Могу задать ему тот же самый вопрос.

– Не знаю. Я всегда считала ее… печальной. Слишком печальной, чтобы обсуждать прошлое.

Ной взял меня за руку и крепко ее сжал.

Эдвард опустил подбородок на грудь и сидел в такой позе настолько долго, что я уже начала думать, не задремал ли он. Но потом старик расправил плечи и поднял голову.

– Да, когда она только приехала, она была грустной, и грусть эта напоминала стужу, от которой никак не избавиться. Печальной, хворой, хрупкой, с огромными глазами. Напоминала неотступную тень, которая быстро убегала, если кто-то слишком долго на нее смотрел, но она всегда, крадучись, возвращалась. Она сторонилась меня, но мать сказала, что мы должны принять ее и быть к ней добры. Это цдака. – Цдака. Благотворительность.

Как странно слышать, что кто-то описывает бабушку, как персонажа из книги, но вместе с тем знакомо, потому что я и сама всегда видела ее именно такой. Вот только эта история отличалась от тех, что я слышала раньше. Это потерянное второе действие, а мне были известны лишь первое и третье.

Эдвард посмотрел на Ноя.

– Когда она приехала к нам, ей было четыре, может, пять. Я часто смотрел на твоего отца, когда ему исполнилось пять лет, и пытался представить, как бы он переживал то, что пережила она. Разлученная с родителями. В одиночестве отправилась в чужую страну, где ее приютила семья, которая не разговаривала на ее языке. Я себя-то в пятилетнем возрасте не помню, а она уже прожила целую жизнь.

– Но она стала стойкой, уверенной женщиной и… и да, временами немного печальной, но все же сильной. В ней скрывалось столько силы. Она напоминала обработанный алмаз. Я… я никогда не видел ничего похожего.

Слушая этого мужчину, слушая, как он подбирает слова, чтобы описать женщину, которую знал много десятилетий назад, – временами уверенную, временами потерянную, – мне хотелось спросить, любил ли он ее. Этот вопрос можно задавать лишь определенному кругу лиц – например, друзьям. Но у родителей спрашивать ни в коем случае нельзя, потому что вдруг ответ будет отрицательным? А ответ моих родителей не мог быть отрицательным, потому что они растили нас сообща. Этот вопрос был слишком личным, а ответы могли таить опасность.