* * *

Они спали, так же, как и моряки, — в гамаках, растянутых между ящиками с грузом, в трюме корабля. Там было очень тесно. Ели они за маленьким столиком, втиснутым между двумя пушками. Но большую часть времени, если позволяла погода, трое пассажиров проводили на палубе, на свежем воздухе.

Катарина не переставала удивляться их спасителю, потому что хотя дон Адриано и постоянно находился рядом с ней и доктором Махмудом и своим внушительным присутствием показывал, что они под его защитой, он тем не менее не имел с ними ничего общего. Она заметила, что он не притрагивается ни к мясу, ни к вину, и решила, что, может быть, это как-то связано с обетами, которые дают в его братстве; увидев же, как он молится — опустившись на одно колено и вытянув перед собой меч, который он держал обеими руками и рукоятка которого напоминала распятие, — Катарина подумала, что, наверное, он глубоко религиозен.

Только несчастен.

У него на лице были морщины, которые она вначале приняла за следы умудренности и жизненного опыта. А позднее поняла — это печать скорби. И этот полный тоски взгляд, когда он часами смотрел за море. Что он там видел? Что искал? Адриано наблюдал за закатом, смотрел, как темнеет небо и в небе одна за другой загораются звезды, подняв кверху лицо, — как будто надеялся там что-то прочесть. Он ничего не рассказывал ни о себе, ни о своем рыцарском ордене. Он кутался в молчание, как в мантию. Для того ли, чтобы показать что-то или же, наоборот, утаить? Или и то, и другое? Катарина никогда раньше не задумывалась о том, что может таиться в душе человека. Она никогда не интересовалась тем, о чем думает Ганс, никогда не пыталась заглянуть к нему в душу. Она принимала то, что видела на поверхности. Ей никогда не приходило в голову, что под внешней оболочкой могут скрываться тайны и кипеть страсти. А теперь она не могла перестать думать об этом таинственном незнакомце, который с каждым днем все больше казался не от мира сего, как будто обитал в собственной стране, в собственном мире своей души.

Ее удивляли такие мысли. Она вдруг поняла, что это мудрые и возвышенные мысли взрослого человека. Осмысливая пережитое и увиденное — сотни пройденных миль, десятки городов и тысячи людей, она вдруг ощутила в себе зрелость. На Янтарном Пути она встретила свое восемнадцатилетние и чувствовала себя уже не девочкой, но женщиной. Ей нравилось это ощущение — она думала, что знает о жизни все. Она столько пережила за короткое время: потеряла мать, узнала правду о своем рождении и происхождении, и теперь, проплыв половину Адриатического моря, Катарина была убеждена, что повидала почти весь мир. Она думала об Иерусалиме и о том, как торжественно воссоединится со своей семьей, а потом вернется в Бадендорф, и все будут относиться к ней с особым почтением, как к везде побывавшей и умудренной опытом женщине. Она представляла, как будет описывать всем Иерусалим, его величественные, выстроенные в ряд церкви, его благочестивых набожных жителей, которые говорят по-латыни и только и делают, что молятся и благословляют. Она станет мудрейшей жительницей Бадендорфа, и все будут приходить к ней за советом — даже отец Бенедикт, который мог похвастаться лишь тем, что один-единственный раз съездил в Рим. Зато он никогда не был в Иерусалиме, где когда-то ходил сам Иисус.