— Надеюсь, я не… не сделал тебе больно?

— Нет.

— Что ж, это… хорошо. Дело в том, что я немного…

— Потерял контроль, — подсказала она и кивнула. — Я тоже не владела собой.

— …Забылся, — закончил Доусон.

— Это то же самое, только выражено более изящно. Ничего удивительного, ведь ты же журналист.

И снова разговор надолго прервался. Наконец Доусон пробормотал, опустив глаза:

— Если ты боишься… последствий, то могу тебя успокоить: когда мне было двадцать два года, я сделал вазэктомию[47].

Это заявление оказалось настолько неожиданным, что первое время Амелия даже не знала, как на него реагировать. Лишь спустя какое-то время она сказала:

— Ты сделал такое в двадцать два года? Не слишком ли рано? Ведь это, кажется, необратимо…

Он кивнул:

— Да, необратимо, но я ни о чем не жалею.

— Если так, то… наверное, это было правильное решение.

Доусон посмотрел на нее с некоторым раздражением, словно своими словами она лишила его возможности привести какие-то доводы, оправдать свой поступок.

— Ты так и не сказала мне, зачем ты приехала.

— Помнишь, что́ ты сказал мне вчера, когда уходил? Ты не дал мне возможности возразить…

Он мрачно взглянул на нее, потом медленно кивнул:

— Ага, вот в чем дело! Теперь я понял. Последнее слово всегда должно оставаться за женщиной, не так ли?.. Извини, но, по-моему, это банально и пошло. От тебя, во всяком случае, я ничего подобного не ожидал.

— А я не ожидала, что ты поведешь себя как ничтожество! — вспылила Амелия.