Я и сам никогда не смогу объяснить, почему так вцепился в неё. Помню только, что когда тёть Света притащила меня к ним домой, в шикарно обставленную, уютную и тёплую после привычного мне барака квартиру, Маша оказалась единственной, кто не делал это фальшивое лицо, выражающее сострадание. Она сурово поджимала губы и смотрела на обсуждающих все нюансы баб Нюру и тетю Свету с укором и даже как будто злостью, а на меня — с лёгким раздражением, сразу демонстрируя, что неожиданному гостю тут не рады.

И это было по-честному. Искренне. Справедливо.

После жалости и отвращения со стороны окружающих, после общения с теми, кто слишком показательно хотел меня не обидеть и неприятных стычек с теми, кто напротив, хотел причинить как можно больше боли, её откровенность стала глотком пьяняще-свежего воздуха, оглушительной пощёчиной, резкой встряской, позволившей понять, что я всё ещё жив, что могу выплыть на поверхность после долгих лет барахтанья в болоте без какой-либо надежды на спасение.

Она всегда отвечала прямо, не переживая о моих чувствах и не пытаясь меня пощадить. Говорила, что думала, не подбирая выражений. Ставила в неловкое положение, иногда раздражала, иногда забавляла.

Все называли её странной, хмурой и нелюдимой. А за постоянной внешней угрюмостью никто и не пытался рассмотреть что-то иное: ни страх и тревогу, с которыми она всегда оставалась тет-а-тет, ни беспомощность, прикрыть которую не получалось внешним спокойствием и отрешённостью, ни даже миловидные черты лица, что так цепляли всех в её сестре.

Я не стал тем особенным и единственным, кто увидел и сразу оценил редкой красоты цветок среди пестреющего красками цветущего луга. У меня было целых десять лет, чтобы анализировать, сопоставлять, искать ответы на свои вопросы. Тогда же мне просто хотелось быть ближе к ней, даже если для этого приходилось подолгу зачитывать ей нудные вопросы из учебников, подниматься рано утром после выматывающих вечеров на подработке или таскаться повсюду с компанией Ксюши, где все меня презирали чуть меньше, чем я их.

И уже тогда меня постоянно топило нелогичной, но настолько приятной гордостью за неё. За каждую непременно отличную оценку, за каждый смелый и хладнокровный ответ тем, кто пытался её задеть, за каждую правду о себе, которую она доверяла именно мне. Хотелось улыбаться и повторять всем: «Посмотрите, какая она умница».

Позволил же я себе подобное лишь единожды. И в тот момент Глеб смотрел на меня ехидно, насмешливо, и с пониманием того, с чем я сам давно смирился.

Это уже не пройдёт.