— Я тебя понял. Постараюсь что-нибудь сделать, хотя со мной он сейчас тоже не горит желанием общаться, — голос Артёма растерял весь показательный задор, который сбил меня с толку в начале нашего с ним разговора. Теперь не оставалось сомнений: он тоже волнуется за Максима, но до последнего старался мне этого не показывать. — Ладно, не кисни только. Разберёмся. Даже на меня Макс не смог дуться вечно.

Утешение вышло крайне неубедительным, но выбирать не приходилось, и я стала покорно ждать любых новостей. Моего терпения как раз хватило на тоскливый вечер пятницы и одну тяжёлую ночь, с сумбурными, кошмарными сновидениями, вслед за которыми шло резкое пробуждение и попытки слезящимися от яркой подсветки глазами рассмотреть на экране телефона уведомления о новых сообщениях или пропущенных звонках.

Но ничего не было. Иванов продолжал хранить молчание (что один, что второй), а я постепенно сходила с ума, металась по своей комнате, заламывая руки и пытаясь найти хоть какой-то выход из ситуации, и теряла не только терпение, но и жалкие крохи надежды, что всё ещё образуется. Какой толк с моего запоздалого раскаяния, если он не хочет его услышать? Какой вообще смысл что-то делать, если он уже решил вычеркнуть меня из своей жизни?

Вслед за упадническим настроением и состоянием прострации, в котором я сидела на кровати и сосредоточенно пялилась в одну точку, не находя в себе сил даже снова заплакать от выжигающей безысходности, меня вдруг захлестнуло яростью, напрочь сорвавшей все барьеры страхов и неуверенности. И я названивала ему раз за разом, жала на кнопку вызова всё с большим остервенением по мере того, как он быстро сбрасывал мои звонки, и, может быть, это было к лучшему, потому что единственное, что мне тогда хотелось в сердцах выкрикнуть ему, это «Иди к чёртовой матери, Иванов!»

Не знаю, как я вообще смогла пережить выходные и окончательно не свихнуться после тех американских горок эмоций, на фоне которых я то внезапно проваливалась в сон прямо среди дня — однажды даже ненадолго задремала за столом, то, напротив, еле выносила ненормальное возбуждение, от которого хотелось буквально на стену лезть.

А понедельник был прекрасным праздником всех влюблённых, непосредственно относившимся ко мне всего лишь четыре дня назад. Теперь же вся розово-красная сердечная атрибутика вызывала во мне чувство тошноты, разочарования и злости на себя, на него, на окружающих нас любителей сплетен, на чёртовы неудачно сложившиеся обстоятельства, разогнавшие нас по разные стороны баррикад.

И особенно я злилась на нашу с Максимом непомерную гордость. Я хотела и могла бы поговорить о наших отношениях раньше. И он тоже — мог бы хоть раз прежде высказать своё недовольство и дать мне знак, что действительно хочет что-то поменять.