Именно тогда он и решил позвонить мне, испуганный и абсолютно сбитый с толку, с дико орущим и ещё более испуганным ребёнком на руках, и попросил моих родителей хотя бы осмотреть Егора и обработать рану.

Мама, услышавшая от меня ещё более короткий пересказ этой истории, впала в такой ступор, что согласилась помочь намного раньше, чем успела до конца осознать, на что именно подписывается. Но отступить от принятого впопыхах решения ей не позволяла клятва Гиппократа и, конечно же, моё крайне жалобное «пожаааалуйста».

Надо отдать должное моей маме: первым делом она смерила Максима уничижительно-презрительным взглядом исподлобья, словно забыв, что все полтора года с нашего расставания неустанно твердила, что он очень хороший мальчик и мне стоило бы проявить гибкость и первой пойти на примирение. Конечно, полных причин нашего расставания она не знала (чёрт, да мне и самой с трудом удавалось их сформулировать!), так же как не была в курсе тех претензий, что мы озвучили друг другу напоследок.

И хорошо. Если бы знала — не исключено, что кроме полного ненависти взгляда метнула бы в Иванова ещё и что-нибудь из хирургических инструментов.

Несмотря на болезненную бледность и трясущиеся руки, Максим выглядел ошеломительно похорошевшим. Кажется, за прошедшие полтора года стал ещё на пару сантиметров выше ростом и шире в плечах, а пробивавшаяся под вечер светлая щетина придавала его лицу волнующую брутальность.

Осмотр протекал на удивление спокойно. Пока братья добирались до больницы по-простому, на метро, минуя образовавшийся на дорогах за последние часы коллапс, Егор успел вдоволь проораться (чему я лично стала свидетельницей во время нашего разговора по телефону и отправленных мне голосовых сообщений) и устать, поэтому сидел вялый, полусонный, лишь изредка похныкивая и оглядывая столпившихся вокруг незнакомых людей осоловевшим взглядом.

Выдавала случившееся с ним даже не рана, к огромному облегчению оказавшаяся совсем не глубокой и не представляющей никакой опасности, а скорее следы грязи и крови на светло-бежевом комбинезоне.

А мне так и хотелось заметить, что не зря Максим в своё время настоял на том, чтобы я проработала с психологом этот нелепый и мешающий жить страх крови. Пригодилось!

И всё бы закончилось на вот такой, в целом нейтральной ноте, но в тот самый момент, когда мама аккуратно накладывала на лоб Егора пластырь, он встрепенулся, очнулся из дрёмы, уставился на нас широко раскрытыми от ужаса глазами и начал плакать. Нет, плакать — это совсем не то определение, потому что его тонкий, пронзительный, переходящий на ультразвук вой разносился по помещениям больницы, как орудие массового поражения, от которого со стен осыпалась штукатурка, а оконные стёкла опасно дрожали и грозили вот-вот лопнуть.