И, да, я это сделала. Разжала пальцы, позволила твоим провести свой последний изощренный ритуал, разрисовывая по подушечкам дрожащей ладони и фалангам моей рабочей правой руки невыносимыми пульсирующими узорами сладкой неги. И я знала, что она будет самой сильной, и я прочувствую ее рубящий удар не только в костях всей кисти, она взорвется тысячью витками острых спиралей по всему изгибу руки, рубанет по позвоночнику и вгонит осколки разрывной шрапнели в мозг и во все предыдущие нательные раны. Мне даже покажется, что на моих пальцах лопнула кожа, треснули сами фаланги… разорвалась десятью рубцами сердечная мышца…

— Умница. Моя послушная, храбрая девочка.

И новый поток слез хлынул не после твоего последнего удара стека по моим пальцам, не после взрывной волны острейшей боли, вспоровшей чувствительную плоть и кости твоей непримиримой воли Черного Мастера, а от твоего последующего поцелуя — прикосновения твоих мягких, теплых и практически сухих губ к моему влажному от холодной испарины лбу, прямо над кромкой черной повязки. Это и было твое щедрое поощрение? Или так ты выказывал личное удовлетворение от полученного результата?

Мне даже не полегчало, когда ты вернул изголовье кресла-лежанки в предыдущее положение, приподняв ее вместе с моей головой плавной фиксацией на несколько дюймов вверх.

— Ну, все… тише. Уже все прошло. Все позади… моя покладистая сучка заслужила свое законное право на свою призовую награду.

Неужели после таких слов, я захочу, чтобы ты продолжал что-то еще сверх того? Ты разве не видишь, как мне больно? И что я задыхаюсь, заливаюсь слезами именно от этой гребаной боли. Или тебе ничего не стоит переключить меня обратно, прервать это срыв сумасшедшего падения очередным действием искусного палача… расслабить свои красные нити на моих кровоточащих ранах и потянуть за другие… или за все сразу?

Казалось, мне действительно на какое-то время уже стало все равно, что ты будешь со мной дальше делать, чем бить и резать по моему почти скончавшемуся рассудку и парализованному в утихающих волнах физической и психосоматической боли телу. И когда я слышала твои шаги и перемещающийся к изножью станка голос, я уже практически вообще ни о чем не думала. Только глубоко, прерывисто дышала и плакала. Плакала, возможно, только потому, что попросту не могла остановиться.

— Так и должно быть, Эллис. За все надо платить. За право хотеть, за самые неисправимые ошибки и за то же право быть прощенной. И право получать наивысшее наслаждение стоит не меньше, а вместе с остальным, куда и намного больше.