– А знаешь, теперь я начал понимать Долгова, – словно почувствовав, какой оборот приняли мои мысли, обжигает Елисеев мою щеку горячим, возбужденным дыханием, приправленным запахом виски и табака. – “Произведение искусства” – вот о чем я думаю, глядя на тебя, и хочу. Очень хочу, Настюш.

От этого хриплого, совершенно чужого “Настюш” и бесцеремонной руки, забирающейся все выше и выше под подол платья. У меня мороз пробегает по коже и становиться нечем дышать. Хватаю первый, попавшийся бокал, опрокидываю в себя залпом и тут же, поперхнувшись, закашливаюсь. Оказывается, это было шампанское.

Елисеев пытается мне помочь и, наконец, оставляет мою ногу в покое. Можайский недовольно косится с другого края стола. Растягиваю губы в извиняющейся улыбке и, заставив себя шепнуть Елисееву, что я ненадолго, спешу в дамскую комнату.

Закрывшись в кабинке туалета, едва не сползаю по двери. Ноги меня совсем не держат, такая слабость накатывает, словно я не час пробыла под обстрелом косых взглядов и перешептываний за спиной, а как минимум, несколько дней провисела подвешенная за ноги к потолку. Впрочем, перспективе провести с Елисеевым ночь, я бы с удовольствием предпочла висеть вниз головой, если бы не малыш.

Боже, дай мне сил! Дай мне, пожалуйста, сил вытерпеть и смириться. А главное – разлюбить. Забыть, вычеркнуть, возненавидеть – что угодно, но только не любить, ибо это невыносимо. Это так невыносимо – любить одного мужчину, а подпустить к себе другого. У меня внутри все горит, на куски разрывается. Я жить не хочу.

Сережа… Если бы ты только спас нас, если бы только попытался… я бы все тебе простила, я бы забыла и твое равнодушие, и бездействие, и нелюбовь. Но тебе ведь это не нужно. И я тебе не нужна.

Меня переполняет горечь и душат слезы, но я давлю их в себе, зная, что, если только дам слабину, не смогу остановиться.

 Кое- как, но мне все же удается обрести какое-то подобие спокойствия. Уже почти решаюсь выйти из кабинки, как слышу ядовитый голос какой-то сплетницы:

– Нет, ты видела эту “изнасилованную”? Не успела одного мужика за решетку отправить, как уже окрутила другого.

– И не говори. Цветет и пахнет, – поддакивает ей ее приятельница, громыхая чем-то возле раковины, а мне кажется, это мое собственное сердце грохочет в груди.

– Ну, а че ей? – продолжает меж тем зачинщица разговора.  – Елисеев по состоянию не сильно уступает. Рожей, конечно, как Долгов, не вышел, да и возрастом постарше будет, но с таким состоянием рожа и возраст – вещь не принципиальная, тем более, что у девки, насколько я знаю, отец из бедолаг, так что ей надо цепляться за эту жизнь руками и ногами.