— Извини, ушастый. — Снова берет ведро с кровью и брызгает мне на спину, прямо на кожу. — Нам нужны настоящие звери. А кролики — кому они сдались…

Мне тоже неясно, Мэри Кей. Твой «друг» поливает меня кровью, чтобы приманить невинных лесных обитателей, и пока прибегают только крошечные кролики и белки, однако он позволяет им подойти поближе. Меня обнюхивают, а потом он убивает этих зверьков, и я вроде бы в безопасности, хотя, черт возьми, в опасности. А если заявится медведь? Тут водятся медведи, я готов поверить Гномусу, и умирать ради любви, конечно, трогательно, но я спрашиваю себя: какого черта ты не разглядела в нем психопата? Он пинает меня сзади под колено.

— Ты описался, как маленькая испуганная сучка.

Я слышу топот его «Тимберлендов», он отходит и вновь окатывает меня из ведра, и воет, чтобы привлечь койотов, и если они придут целой стаей (а они обычно бегают стаями, как чертовы «Друзья»), нам конец. Обоим. Он улюлюкает и проговаривает: «Ну же, пумы, чего вы ждете?» — словно школьник, который пытается запугать одноклассника.

Он сидит и мяукает для пум — в местных горах пумы хотя бы водятся? И смеется.

— Ты плачешь, малыш? Эх, я бы тоже хотел, чтобы на твоих костях было хоть немного мяса… Пумам же надо что-то есть! — Он опять мяукает и говорит, что Роберт Фрост прав. Только б он не начал читать стихи. Только не это. — Ничто не вечно под луной, Понибой… Обожаю фильм «Изгои», чувак. Правда. — Стихи появились раньше фильма, придурок. Он фыркает. — Хотя концовка дурацкая — Понибой должен был сдохнуть, как и его дружок. Они ведь хорошие ребята, только в фильме их изображают плохими, потому что они из хороших семей. — Он стреляет. В кролика? В белку? Не знаю. Я не знаю. — Видишь, как бывает в реальной жизни, долбаный ты рохля: торчишь тут битый час, и никто не навещает…

Ненавижу звук его голоса, потому что из-за него не слышу хруста веток или шагов того, кто, возможно, бежит сюда. Наконец Гномус замолкает, а затем доносится хруст веток и бог знает чьи шаги, и тема этой гребаной бар-мицвы — смерть, и кто-то спешит. Несется. Прямо на меня.

— Даже не надейся, что я позволю какой-нибудь белке перегрызть веревки. Ты должен истечь кровью. Как и положено всем маленьким су́чкам, которые мужают и становятся женщинами. — Я и так истекаю кровью, веревки врезались мне в запястья, и я мычу, трясу руками, а он плюет на мои ладони. — Всего-то ожог веревкой, малыш. Ты должен истечь кровью, как подобает мужчине.

Он снова в движении, «Тимберленды» по листьям — хруст, хруст, хруст, а я вижу тебя в зале, полном зеркал, ты поешь мне, хочешь меня спасти: «Лишь один человек в моих мыслях, один, это Джо…» — и ты в безопасности в прекрасном зале, где с тобой не случится ничего дурного, а я здесь, в лесу. На моей ноге чьи-то челюсти. Кожа лопается, кровь течет по штанам, а затем — хлоп! Челюсти разжимаются — еще один кролик? Нет. Гномус присвистывает.