— Ого, — говорит она, — ты веришь ему больше, чем мне. Хорошо, мама. Спасибо.

Ты говоришь, что веришь ей. А еще ты доверяешь своей интуиции и знаешь, что я никогда ее и пальцем не тронул бы (я — нет, в отличие от Шеймуса, и твой ребенок нуждается в тебе, но ты об этом не догадываешься), и ты обвиняешь жертву, предупреждая ее о том, что ложные обвинения опасны, и она спрыгивает с дивана. Суриката одержима босоногой Сороконожкой. Она швыряет пустую банку в стену и называет тебя психованной, потому что какая мать поверит своему гребаному бойфренду, а не собственной дочери? Ты обращаешься ко мне, но меня нет. Не сейчас. Это твоя семейная вражда, я бессилен, я не могу войти в твою игру, и ты набрасываешься на нее.

— Не смей со мной так разговаривать! Мы должны быть честны друг с другом.

— Неужели? — огрызается она. — Хочешь честности? Что ж, если честно, мама, ты гребаная притворщица. Большинство женщин верят другим женщинам, а ты только и делаешь, что извиняешься перед очередным дерьмовым парнем, которого притаскиваешь в мою жизнь.

— Номи, перестань.

— Почему? Его нет. Папы больше нет!

Вот почему мы не видели Сороконожку внутри Сурикаты — потому что Суриката похожа на меня; она хранила свою боль глубоко внутри, где ее никто не мог разглядеть. За восемнадцать лет вы научились подыгрывать друг другу, но пропасть никуда не делась, и вот почему покойный Фил каждый вечер ускользал в свою «БлюзоФилию».

Суриката бьет ниже пояса:

— Ты жалеешь, что стала матерью, так что отвали от меня!

Ты парируешь:

— Как я могу быть твоей матерью, если ты мне ничего не рассказываешь?

А я сижу на диване. Я хотел сделать тебя счастливой, и вот что получилось… Ты плачешь, она плачет, и ты говоришь, что не виновата в смерти Фила, и ты права, а она взрывается:

— Еще как виновата, черт возьми! Ты трахалась с его братом!

Ты отбиваешь не тот мяч:

— Не смей так обо мне говорить!

Ты не смотришь на меня, тебе стыдно, и хотя в нашей любви нет места стыду, я не могу принимать участие в разборках с твоей дочерью. Я боюсь за нашу семью, я должен быть отцом, хозяином дома, но это патриархальная мысль, и покойная Меланда справедливо меня одернула бы.

Я не такой. Я переехал сюда, чтобы стать хорошим. Я был хорошим. Я не убивал твоего неверного мужа. Я не убивал твою лживую подругу и не убивал насильника Шеймуса. Вот только я ошибся. Я хотел верить, что все вокруг такие же, как мы, хорошие, и в этом смысле я был наивен. Ты тоже, Мэри Кей. Дочь говорит, что ты испортила ей жизнь, и ты плачешь, а я не могу подойти к тебе и обнять, и ты сморкаешься в рукав, не поднимаешь глаз на меня, не можешь принять любовь, в которой так отчаянно нуждаешься. Номи тоже плачет.