Однако спустя несколько дней, в которые ничего не происходило, Инга обнаружила, что косых взглядов стало меньше. Точнее, теперь она активировала их не одним своим появлением, а чем-нибудь более существенным – если, например, заговаривала с кем-нибудь или роняла (впрочем, не разбив) тарелку на кухне. Болото, в котором она помешала палкой, как будто постепенно успокаивалась, поднятая взвесь медленно оседала на дно. Инга тоже успокаивалась, но, когда снова наталкивалась на чей-нибудь недружелюбный взгляд, напоминала себе: это затишье временно, экосистема нарушена.

Мать так и не писала ей, и Инга тоже хранила гордое молчание, в чем, однако, с каждым днем раскаивалась все больше. Ее ускользающая, зыбкая, как волшебное видение, мать не прощала прямоты. Она вся состояла из многозначительных недоговоренностей, из весомых пауз, из необъяснимых поступков и требовала такого же отношения: принимать ее всякой, не задавая вопросов. Инга нарушила это правило, и мать исчезла, словно рассеялась в воздухе, и как бы Инга ни убеждала себя, что права, она все равно чувствовала, что повредила что-то хрупкое.

На четвертый день, придя с утра на работу, она сразу же направилась в кофейню на первом этаже. Вообще-то Инга старалась ограничивать потребление кофеина и пила кофе дважды в день – утром дома и после обеда, но в последнее время стала добавлять к этому кофе сразу после прихода на работу и кофе вечером. Кофе вечером всегда был лишним, но Инге нравилась свобода, которую дарило ей нарушение собственных запретов. Это был ее маленький подарок самой себе перед лицом враждебного мира.

Она уже расплачивалась, когда кто-то над ее ухом произнес:

– Привет.

Инга обернулась. Рядом с ней, разглядывая меню, нацарапанное на грифельной доске под потолком, стояла Мирошина.

Инга поздоровалась и взяла протянутый кофе.

– Если ты не торопишься, давай тут посидим? – по-прежнему не глядя на нее, спросила Мирошина. – Я хотела с тобой поговорить.

Инга бросила взгляд на телефон. Часы показывали начало десятого, они и так уже опаздывали. Мирошина, видимо, заметила ее взгляд, потому что сказала:

– Ильи все равно нет, а остальным без разницы, где мы. Меркулова уж точно не узнает.

– Ладно, – поколебавшись, согласилась Инга.

Она дождалась, пока Мирошиной приготовят ее кофе, и они вместе сели за крохотный столик, скрытый от всех горшками с буйной зеленью.

Мирошина со дня скандала была сама на себя непохожа. Поверх ее обычной живости и кокетства как будто наложили фильтр, скрадывающий привычные эмоции. Ее голос звучал не так звонко, глаза смотрели не с таким любопытством. Ее прежний характер теперь еле угадывался из-под пелены серьезности, происхождение которой Инга разгадать не могла.