– Нет, просто… Да хватит тебе. Ты все понял.

Нолан кивает, все еще разглядывая фото. Мягкий свет красиво танцует на его коже.

– Я все понял.

– Еще бы, – я заправляю волосы за ухо. Хотела бы посмотреть ему прямо в глаза, но этому не бывать, если мы продолжим в том же духе. Если он сам не посмотрит на меня. – И все же. Моя любимая партия – когда он играл против Гончарука в начале восьмидесятых. Турнир назывался что-то вроде Тата-Стил…

– Хооговенс[57]?

– Ага.

– Это та партия, где он предложил ничью, когда почти проиграл?

– Да, – я хихикаю. – Просто вынос мозга. Только Маркус Сойер был способен на подобное. Соперник, наверное, думал, что тот видит что-то, чего не видит он сам.

– Точно. До сих пор не могу поверить, что Гончарук принял предложение, вместо того чтобы дать ему пощечину, – Нолан восхищенно качает головой. – Боже. Настоящий засранец.

– Очевидно, это качество в его семье передается по наследству, – говорю я.

Он мягко смеется – негромко, задумчиво, отчего мне тут же хочется ударить себя и забрать слова назад.

Мне так жаль…

Я не хотела…

Я солгала, когда…

– Очевидно.

– Нет. Нет, я… – Закрываю глаза ладонью. Я не в себе. Я абсолютно точно не в себе. – Я не хотела… Как бы то ни было, я не считаю тебя засранцем. Или манипулятором. Или эгоистом. Или… – Не заслуживающим любви. – Или кем там еще я назвала тебя в Нью-Йорке. Если у тебя и есть эти качества, то совсем чуть-чуть, не больше, чем у любого другого шахматиста во всей Вселенной. Не больше, чем у меня. – Я пытаюсь сделать глубокий вдох, и воздух с болью проходит через легкие. – То, что я сказала… я так на самом деле не думаю. И когда назвала тебя сумасшедшим… Мне очень стыдно. Я была…

Не знаю, какой я была. Но Нолан знает.

– Ты злилась. Была уставшей. Тебе было больно, и ты хотела, чтобы я почувствовал твою боль. Так страшно, что ты себя не контролировала.

Я закрываю глаза: