– Когда ты переехал в Дублин? – спросила она.
– Пять лет назад, – ответил он. – Сразу после смерти Уны.
– Она умерла? Мне жаль… – Но голос прозвучал холодно.
– Да. Да, это было печально.
Шона не стала спрашивать, что именно произошло, легкой была ее смерть или агония длилась долго. Ни одного из тех вопросов, которые задают в случае смерти чьей-то жены. Повисло молчание. Шона держалась, не желая снова начинать разговор. Она задала один вопрос, мяч был на его стороне, приглашение исходило от него, так пусть Джеймс Бирн и отвечает сам за беседу. И наконец он заговорил:
– Уна никогда не была сильной, ты знаешь, ей тяжело давались даже такие обычные вещи, как подняться по лестнице или постелить постель. Ты ведь понимала это тогда?
– Нет, не понимала. Наверное, потому, что это была единственная известная мне жизнь. Я не знала, как живут в других домах, пока не потеряла тот единственный, что у меня был.
Он посмотрел на нее с видом печальным, как у бладхаунда.
– Она уже не была прежней после твоего ухода, – сказал он.
– Я не уходила, меня отослали.
– Шона, я пригласил тебя не для того, чтобы начать словесное сражение. В нем нет смысла, разве что оно тогда разорвало пополам твою жизнь.
– Тогда зачем ты меня пригласил? – Шона вдруг заметила, что с момента прихода ни разу не назвала его по имени.
Но как ей его называть? Не папочка и не мистер Бирн.
– Наверное, я пригласил тебя, потому что хотел сказать, какую огромную брешь ты оставила в нашей жизни, она ведь никогда, никогда уже не стала такой же, как раньше, с того дня…
– С того дня, когда ты отдал меня без борьбы, сказав, что таков закон, – с каменным лицом произнесла Шона.
– Но, Шона, как ни ужасно, это действительно был закон, – сказал Бирн со слезами на глазах.
В церковном зале пианист заиграл «Anniversary Waltz», Гарри вывел Мэриан на танцпол, и все зааплодировали.
– Первый танец невеста танцует со своим отцом! – объявил Гарри.
Матти, объяснявший сыновьям некоторые тонкости лошади, которая могла принести большой финансовый успех в следующем году, был перепуган.