А еще я говорил, что не могу позволить себе любить тебя, Алекс. К счастью, ты этого не слышала и никогда уже не услышишь. Я криво ухмыляюсь себе под нос. Знала бы она, скольких людей я поднял на уши, пока она лежала в больнице. Дженкинс и его медсестры наверняка ненавидят меня за то, как часто я обивал порог больницы и требовал пустить меня в палату.

И как сильно хотелось что-нибудь поджечь, когда мне раз за разом сообщали, что Алекс до сих пор не пришла в себя. Четыре дня показались мне вечностью, а большинству сотрудников больницы – адом. И сейчас Хизер, к гадалке не ходи, пошла жаловаться Дженкинсу, что я выставил ее из палаты, когда пациентке нужен покой.

– Значит, привязался, – пожимаю плечами я. Сейчас, спустя несколько дней, говорить об этом куда легче. Прав был Кейн, нужно было просто взглянуть правде в глаза. – С этим уже ничего не поделаешь, muñequita. Если тебе будет легче, можешь считать это новой сделкой: ты останешься со мной, а я обещаю не переходить от веревок к крюкам слишком быстро. Мы же с тобой еще так много не пробовали.

Алекс хлопает большими голубыми глазами, а потом с силой пихает меня в плечо, но на губах у нее играет едва заметная улыбка. Возмущена она или смущена? Так запросто и не поймешь.

– Ты совсем поехавший, босс?

– Да. Ты только заметила? – Я ярко, искренне смеюсь. Впервые за последние годы чувствую себя счастливым и свободным человеком. Кажется, будто с плеч наконец свалился тяжеленный камень и позволил мне выпрямиться во весь рост и вдохнуть полной грудью.

Тем обиднее, что этим камнем были собственные мысли. И совсем немного – метка, что крепко-накрепко связала наши с Алекс жизни. Но теперь все позади, а впереди у нас целый мир. Кто остался в городе? Гарольд и его парни у меня на поводке, мелкие торговцы и черный рынок – ходят под моей защитой. Разве что чертовы Желтые Платки рано или поздно дадут о себе знать.

Но разве я не расправлюсь с ними так же легко, как с Моралесом?

– И ради чего ты тогда устроил ту сцену? – Алекс повышает голос и старается придвинуться поближе, но морщится от боли и остается на месте. Только тянет ко мне руку и хватает за ворот рубашки. – Коллеги, мать твою, с привилегиями! Если бы не это дерьмо, ты был бы цел!

– Приоритеты у тебя так себе, muñequita, – ухмыляюсь я в ответ. – Это тебя пришлось по кусочкам собирать.

– Да какая разница! Тебе же тридцать, а ты такой придурок иногда.

Не верю, что за прошедшие полгода Алекс не заметила, каким я бываю упрямым. А если вдруг все-таки нет – ей наверняка рассказывал Кейн, тот язык за зубами держать не умеет. Да и кто, если не он, помог бы куколке справиться с моим дурным нравом? Я мучил нас обоих первые два месяца, если не дольше.